«НОВЫЙ
МЕТАФИЗИС»
Часть II
Андрей Тавров
ЗЕРКАЛО СТЕНДАЛЯ И
СМЕШНОЙ ЧЕЛОВЕК ЛИТЕРАТУРЫ
Современная литературная ситуация похожа на вдребезги
разбитое зеркало, причем осколки не выпали и зеркало стоит в привычном фойе на
привычном месте.
В каждом осколке ищущий видит то, что ищет — себя, хотя
бы частично, и это всех устраивает:
графомания стала называться артефактом, а литературное бессилие перформансом;
слова же, которые я здесь употребил, неуместными.
Произошла дребезжащая дифференциация Целого, осколки
становились все мельче, каждый из них все больше терял связь с другими и
претендовал на самодостаточность по причине собственной репрезентативности.
Естественно, что осколок, часть, фрагмент отразил последовательно — смерть
Бога, смерть автора, смерть читателя; и отразил правдиво и логично с точки
зрения осколка, манифестируя в скудеющем своем свете в конце концов смерть свою
собственную.
Иначе и быть не могло — все это происходит не в первый и
не в последний раз в истории сознания и речи. Сердце не живет вне целого
человека, разве что как артефакт. Но Стендаль все время пытается навести стекло
на дорогу, а Рахиль продолжает глядеться в зеркало явлений, и разбить его раз и
навсегда невозможно.
И для того, чтобы возобновить себя, Рахили-литературе
нужно вновь и вновь заглядывать в Целокупность, в Целое, и оттуда черпать жизнь
и смысл, и музыку. Это потом придет Смешной человек, всех заразит частичностью,
зеркало разобьет, целое дифференцирует и по частям использует.
Но у зеркала Целого есть самообновляющееся свойство
родника, который вновь поднимет глубину и отразит небо. И человека на фоне.
Мы выходим в эру новой целокупности, целостности,
благородной архаики, в Эру Неразбитого Зеркала. «Человек осколка» не может быть
мерой ничего, кроме осколка. Человек есть мера всех вещей лишь на фоне недифференцированного
Целого, из которого он рожден и продолжает рождаться вместе с Речью.
Возникновение новой литературной общности, заявляемое
данным корпусом убеждений, объединяет таких писателей, как А. Парщиков, А.
Давыдов, А. Иличевский, и обозначает себя как «Новый Метафизис».
В русле основополагающих интересов нового направления, о
котором я здесь хочу сказать несколько слов, находится экологическая (или
органическая) парадигма, положения которой сформулировал физик и эколог Фритьоф
Капра: а) мир это не собранное
из отдельных элементов-кубиков сооружение, а единое целое; б) вселенная состоит не из вещей, а из процессов; в) объективное познание — главное требование классической
парадигмы — не выполнима, ибо нельзя исключить наблюдающего из процесса
наблюдения; г) во вселенной нет ничего фундаментального и
второстепенного, мир — паутина равно важных процессов, поэтому познание идет не
от частного к целому, а от целого к частному.
ДАНЬ
МЕТАФОРЕ
За всем этим
прочитывается неназванная интуиция метафорического Творения. Целостность и
органика могут осуществиться лишь в том случае, когда две непохожие части мира
(например, глаза и небо) могут быть таинственным образом сближены и собраны в
новое единство. Во временном потоке это сделать невозможно, ибо по мысли Павла Флоренского: целостная истина,
опустившись на землю (в пространство-время), раскалывается на две исключающие
друг друга половинки, образуя так называемую антиномичную пару. Метафора несет
в мир нетварную энергию. Метафора, воссоединяя расколотую истину, осуществляя
этот, небывалый для Земли акт, пользуется некой изначальной, не расколотой,
вневременной энергией и сущности, свойственной языку. То есть метафора вносит в
повествование нечто внеположное «базару» — вневременность живописи и
архитектуры, изначальную иероглифичность. Те искры Изначального Бытия, которые
раскиданы по Вселенной, в письме удерживает метафора, тем самым органически
участвуя в Творении. Метафора, а также ее разновидность — эллипс, сочетая два
основных и противоречивых принципа повествования: линейную конструкцию, лежащую
в основе классического романа и полифоническую сопряженность фрагментов,
выламывающуюся из естественного времени и свойственную новому письму. Все связанно
со всем именно через эллипс, перебрасывающий через некогда разъятый организм
смыслы и связи по принципу дополнительности Нильса Бора.
ДАНЬ
ОРГАНИЧЕСКОМУ ПИСЬМУ
В основе
органического письма лежит представление о человек, как об изначальной и предшествующей
миру форме, нерасчленимой и иерархичной, присутствующей целиком в любом
фрагменте мира. Магрит, устроивший дождь из людей, уже догадывался об этом.
Лучше всего этот принцип иллюстрируется феноменом голограммы: раздробление
голографического прообраза с необходимостью сохраняет за каждым фрагментом
способность произвести целый образ без какого-либо изъяна: не фрагмент
Человека, а всего Человека целиком.
Когда Мандельштам писал о том, что вся комедия Данте вся
строфа, он утверждал, что адамического человека, воспроизводимого этой
трехчастной поэмой, разъять невозможно.
Заход на антропоморфную органику мира был сделан в
русской литературе в начале века, и тогда это называлось «адамизмом». Движение
это так и осталось предчувствием.
Мир человекообразен и един. Литература также претендует
на человекообразность, утраченную на рубежах вторичных моделей.
Новый Метафизис с новым внимание обращается к принципу
визуальной тактильности, метафорики, этике, органике.
Уже Гауди понимал, что собор — это тело не только
иносказательное, но развивающееся в пространстве и времени как повествование,
которое в принципе не может быть закончено.
В высказывании Бюффона «стиль — это человек» больше
правды, чем принято думать. Причем из головы этого Человека некогда было образовано
небо и солнце, а из ног — суша и вода. Этим вот делом и продолжает заниматься
человек-пишущий, давая речи возможность достраивать мир.
Метафорическое
письмо возвращает речи этику и систему иерархических ценностей, ту аристократическую
сложность мира и непроизвольность, которые предполагают тайну, ускользающую от
фиксации и, тем не менее, содержащуюся в каждом слове, как луговое солнце в
капле пчелы. Мы обращаемся к этическому письму, ибо речь идет об
ответственности.
Стиль — это человек, развернутый в речь, как улитка в
воздух спирали.
Письмо — это искусство человека совпасть с до-вавилонской
речью мира.
Все зависит от того, на каком ярусе человека и речи это
совпадение осуществляется.
В случае Данте это, похоже, произошло на всех ярусах.
Метафизическое письмо не предлагает антропоцентрической
модели нового Просвещения или Ренессанса — речь идет о человеке на фоне
Абсолюта, принципиального Не-Человека, таинственным образом принявшего в свою
Природу — природу человеческую.
Новый Метафизис возвращается таким образом к
экзистенциальным проблемам жизни и смерти, одиночество и отчаяние,
Богооставленности и найденности, ибо человек, положенный в центр речи и
осуществляющий ее жизнь, вне этих проблем просто перестает существовать.
Новый Метафизис обращается к апокрифу как к форме нового
именования святыни мира, перевода себя на язык этой святыни при помощи
собственных языковых средств. Андрей Белый, хотевший переписать заново собственную
биографию и Осип Мандельштам — «Божественную комедию» уже выразили эту интуицию
новой огласовки святыни, не для адаптации ее к своим идеям, а с целью
осуществления родства с ней через новый язык, шевелящий живые губы.
Новый Метафизис возвращается в поэзии к неформализованным
ритмам, соотносимым, скорее, с архаическими движениями танцующего тела, чем с
искусственно созданной ритмической сеткой европейской просодии. Ритм больше
тактилен, чем формально музыкален, он есть траектория движения человека, а не
упаковочная клетка для мелодии. Строчка вполне может пропускать кровь и лимфу,
став в процессе метаболизма органом человеческого тела.
«Органическая поэтика биологического характера»,
объясняющая трансформацию духа в материю, провозглашенная акмеизмом, но им
недореализованная, похоже, настоятельно нуждается в языковой практике для воплощения
своих возможностей.