Андрей Тавров СЕРЕБРЯНЫЕ РЫБЫ       Книга стихов, 1997

 

 

КОММЕНТАРИИ К ОДНОЙ КНИГЕ

 

Книга, похожая на нити, натянутые внутри кристалла:

красные - жизни, зеленые - юности, желтые - смерти и т.д.

Нити сходящиеся, пересекающиеся, расходящиеся,

образуя странный, чуткий рисунок,

настороженный рисунок, пустынный, любимый -

 

пейзаж бытия

внутри и вне сердца.

 

Нет паука - одни нити: веера и пучки,

такие светятся в любом выкопанном черепе,

если присмотреться, Горацио...

 

Нити юности, жизни, нити с колокольчиками.

 

Летучей мышью я кружу меж них -

наугад, обходя, уклоняясь от звука,

и все же

они звучат на разные голоса, в нежданных регистрах

внутри напряженного, словно пейзаж в телескоп,

кристалла;

 

ангел-отшельник побережья

вслушивается из скорлупы...

 

К ПАНУ

 

Облаков и маркиз, и пастушек, и закатов серебряных мзду,

и медвежий сачок над избою, и дороги большую звезду,

 

Иоганна шмелиного Баха и кузнечиков горестный хор,

Агамемнона в маске сыпучей, словно колба песочных часов,

 

тех печальниц из греческой книги, провожающих черный челнок

языком, словно влажная лира, шевелящим кровавый песок,

 

и неведомых тех и гортанных, замешавших на пульсе слова,

тех задохшихся, красных, плакучих, и от флейты болит голова, -

 

я встречал их пустою ладонью, нищетой и блаженством ее,

и росла на ней красная кошка полнозвучий, как имя твое.

 

***

 

Серебром зеркал закиданный край,

ты дыши на меня, со спины меня узнавай,

вместе с бабочками медвежьим, звездным своим улови ковшом,

серебряный, пыльный край, прижмись барским плечом

 

шубы лесной, холмами, мыслящими о той,

что, мелькай вверху, их тяжелей стократ -

немыслимой лимоннице золотой,

и крылья ее в синеве мельтешат.

 

Весь во фресковой извести, размазне

тех самых глин, куда апостол достиг -

словно выпавшая из старых книг

закладка, порхающая по весне.

 

Как творилось небо твое, в вавилонской весь синьке рай,

порасскажут места, где ангелы все в морском.

Я приду к тебе, приду подышать на край

озера, запотеть, неровным сойти пятном.

 

Все равно ведь в оправе не унести

зеркало, когда оно - колодец небес,

все равно все прольется, включая и жизнь в горсти,

и ангелов здешних и прочих, и прочих мест.

 

У ТРЕХ БЕЛЫХ ДОРОГ

 

 На три ветра злых роняет слезу,

 у трех белых дорог стоит, сам себе не мил,

 у трех воздушных простыл могил,

 у трех холодных солнц на весу.

 

 Ах, сюда бы камень, горюч, бел,

 принести да врыть - да никто не смел,

 лишь один дошел и стоит цел,

 и стоит, моя радость, он бел, как мел.

 

 И стоит он, горюч, сам себе не указ,

 сам себе белый камень, сам себе весь сказ,

 а у ног его да у, трех дорог

 не зола-то кружит - золотой песок.

 

 Да у пыльных ног, семимильных ног,

 у пропащих ног - золотой песок.

 

Сентябрь, 97

 

ТРАМВАЙ

 

Он танцует в пепельных сумерках московского августа,

Двое держат рельсы под ним.

Осыпанный глазами в тишине, он отраженного Аргуса

В зеркалах подворотен - источник и аноним.

 

Плавно, как зайчик на утюге, под небом уток

Из зоопарка, смещаясь по кругу вправо и вправо,

Он кружит на царапнутом диске и через промежуток

Выбегает, вспыхнув, из-за бульвара, как из футляра - оправа

 

Короб музыки, граммофон московского лета,

Перебежчик, топтун, горемыка, посыльный столичных черемух,

Громыхало, атлет, завинченный ствол пистолета,

Рассыпная музыка, и дробь парапетов зеленых.

 

Бумеранг расставаний, стеклянный свидетель эпохи,

Сочинитель баллад, досягатель заброшенных парков,

Ты плывешь в угол лета, зубря свои монологи,

Воздух пуст, как от шуб унесенных - и дым от огарков.

 

Как смятый в горсть целлофан с сигаретной пачки,

Брошенной на пол,

Ты расширяешься, потрескивая перламутрово,

И - горой лучей - все ширясь, восходишь, как Павел,

Влача в небо небес на себе архангела слабогрудого.

 

А расплавленное, искрошенное время зеленым песком

Стекало,

Стыло в колбе осени граммофонной трубой вверх ногами,

Экскрементом с виньеткой,

И к октябрю в клен бульвара нападало столько икаров,

Что тысяча красных босых ступней была колеблема веткой.

 

ПУСТЫРЬ

 

Минуя щелочной пустырь, не обернись,

 потом, потом, быть может, вспомнишь все, что было -

двух танго бабочек, заржавленный карниз,

зеленый клавесин из мыла,

за ним, склонившись, пьяный серафим с сигарой,

и звуки пузырями шли на небо.

И каждый заключил в себе, как некое созвучье,

фигуру,

бессмертную, презренную, немую,

с медно-прекрасной раной вместо лика.

Внутри поющей сферы шел вслепую

поющий старец.

Вращаясь в золотом сеченье мыльном из другой

к нему взывала Антигона. Дождь хлестал,

и мыло мылилось. И щелочь ела веки

гноящиеся льняного серафима.

Вдали тянулись рельсы. От крыла

и до крыла капустницы летел

далекий поезд - праздно, пусто, мимо.

2сент.97 г.

 

***

 

Я пишу тебе в пустой комнате, стоящей в роще,

из точки между двух параллельных зеркал,

которых, понятно, что нет, но так, наверное, проще

всего поймать пустоту в виске, где пережжен накал.

 

Ладонью замкнуть лицо. Так белая птица

себя зарывает в песок плавучий, в снега,

в сбитых ангелов, в пух, и покуда ей все это снится,

жизнь проходит и кончаются берега.

 

То, что надеюсь, дойдет до тебя, пойми, что - не стихотворенье

упаси Господь! От тебя за долгой верстой,

посылаю тебе ночного оленя,

с вложенной, словно в ствол, между рогов звездой.

 

7 сент. 97.

 

СЮИТА С КОХЕЛЕТОМ

 

Я иду по белой дороге к синему озеру. Белая чайка -

та же, полынь, только в небе, почти звезда,

движется вместе со мной, линз яйцевидных хозяйка,

и сочла мои волосы, каждым пером до ста.

 

И рассыплется каперс и все суета, суета сует на белой

дороге и пар изо рта, и лучше мертвого льва.

Бог сохраняет все и теперь: поляны полыни и вдоль дороги

бюсты владык полумира, похожих на кулаки в холщовых перчатках,

пришлые метеориты в чехлах, как рояли.

 

Но все суета сует на белой дороге, и пар изо рта, и рассыплется

каперс и лучше мертвого льва и лучше мертвого льва

 

звезда на белой дороге - и справа в полыни синица - ей

в синий глаз запаяли

часы и крупносекундно скачущего, идущего белой дорогой -

вот вниз его голова.

 

И рассыплется каперс. Екклесиаст кузнечик, Екклесиаст кузнечик, Екклесиаст кузнечик.

 

Я думаю (он, конечно, не я) думает о тебе, как о чем-то

растущем, пестром, между пылью зеркала и амальгамой.

Крупно прыгая (вот - верх его голова) он считает года -

красные дирижабли.

 

Лучше мертвого льва, лучше мертвого льва, лучше мертвого льва, в него кавалькадой

 

въезжают карточные короли, - он зеркало косо открыл, как почтовый конверт - въезжают на роликах цапли -

 

у каждой под конвертом-крылом зеленый слезится глаз, но

все суета, сует на белой дороге, и пар изо рта, и время разбрасывать камни,

я иду по белой дороге туда, куда мне

 

и следует, крупно скакнув, к человеку с зонтом, к XI,

и у взлетевшего ворона хлопают ставни,

 

И я думаю о тебе, о тебе, Екклесиаст кузнечик, крупно скакнув,

Екклесиаст кузнечик, Екклесиаст кузнечик, кузнечик.

 

И скачут кони лиловых капель, они больше отца, облаков

патриарха, кентавры дождя, они пылят без уздечек,

 

И все суета сует и рассыплется каперс и оборвется цепочка

и ужасы на дороге, и белая гостья в доме.

 

И расшнуровался ботинок зигзагообразно, как черная трещина в вазе,

как шов черепной на затылке - его строчила оса,

 

сцепляя атласы мысли, полушария мозга полетом, ничего нет

нового, ничего нет нового, кроме

 

Пыльного зеркала изнутри черепа отражающего его /меня/

крупно скачущего, как новые в ангелах рваных небес небеса.

 

Екклесиаст кузнечик, Екклесиаст кузнечик, Екклесиаст кузнечик.

 

Оса-веретено ловит, жужжа, ракушку льва золотого - луну, исчезает

сойдя на нет, размотавшись, как пар изо рта, лучше мертвого

льва.

 

Две раковинки плывут под глазницами глаз моих - Бахчисарая

слез,

в них упали глаза мои стали жемчугом мелким глаза мои.

На белой дороге луна и следы колес.

 

Екклесиаст кузнечик. Я думаю о тебе перевернутой. Екклесиаст

кузнечик. Я думаю о тебе перевернутой, скакнув и лучше мертвого

льва

 

просочившийся ночью в занавесь луч - лунный живой пес.

 

Бог сохраняет все: пар из красного рта - я думаю, всматриваясь,

как чайка, в трубу, о тебе, перевернутой линзой -

 

как плакала, как смеялась, морщилась - а Бог сохранял все это,

спрессовав вместе с волной плиссе до вспышки и блица.

 

Ибо не надо длиться, ибо заходит солнце, восходит, ибо

не надо длиться, ибо время любить и плакать совпали, как

ключ и прорезь, ибо мы то, чему больше не на что разделиться.

 

ДВЕ СЕРЕБРЯНЫХ РЫБЫ НА КРАСНОМ

ФОНЕ

 

Две серебряных рыбы - отродие Парацельса,

Заряжены в ручку и в ствол, тяжел парабеллум,

Бьют насмерть сквозь зеркало; сколько ни целься -

Возвращаясь, разносят вдребезги розу, прикинувшись мелом.

 

Одна ныряет в волосы, словно в сухой омут,

Во влажном небе покачивается другая,

Как педали велосипеда стонут -

Ныряя, взлетая.

 

Одна - женщина с катастрофой внутри, равной

Парусу-взрыву, убившему сфинкса,

Вторая - дева с катастрофой и рваной раной

Паруса-взрыва - луны в спицах.

 

Одна трепещет на дне моей лодки,

Другая гуляет на черном небе,

И той, что гуляет средь звезд на небе,

Кажется, что и я с ней - на дне лодки.

 

Они как ампулы с красной и черной кровью,

Кружатся вдоль по нимбу, когда засыпая,

Слышу - тихо, как пчелы поют, притворяясь бровью

Правой одна и чужой - другая.

 

Одна бьет в гортани, рождает красные звуки,

Другая пробивает лед закрытого глаза,

И ныряет в черепе моем под крестом где-то в Калуге

Лет через двадцать, словно синяя ваза.

 

Колумб всегда казался каравеллообразным болидом.

С рыбами в крови стрелять, помимо бутылок

Опасно - обогнув землю обратным видом,

Пуля вернется в родной затылок.

 

Их чешуя осыпается в скошенных на луну белках.

Они - то, что остается от тебя, когда ничего не

Осталось, кроме

Волчьего воя, гуляющего в перламутровых облаках

И двух серебряных рыб на красном фоне.

 

ОФЕЛИЯ

 

1.

 

Я был Офелией и я лежал в ручье.

В груди моей полая раковина распевала на все голоса,

Словно семь ветров, семь сирен в белой грудной клетке

Неслись в луче,

И сквозь ребра мои восходили к небу глаза.

 

Витая и гулкая, она завивалась в пучок

Волос на затылке, и весь я был связан там светом,

Словно крестовый свод держит свет-паучок

Гюисманса, не давая распасться при этом.

 

Я был Офелией и я был плот любви.

Любая дева - навзничь - плот, благоуханный остров.

Вверху у плотины сражались и грызлись львы,

Скрипя как флюгеры, бросая в воду грифы и виолончели остов.

 

Я поло так лежал. На уровне висков

Бежали, сухо задевая темя, склянки

И шарики пинг-понга, у носков

Ботинок вновь смыкались, лопаясь с изнанки,

 

Выстреливая феями и осами,

Набитыми наполовину весом,

Как будто золотыми папиросами

Рассеянными над ближайшим лесом.

 

Я не принадлежал тому, что было там, внутри, той полости

Чудной,

Тому, что пело - я витал вокруг, как облако

Лимонниц вокруг ванны золотой,

И я был я, но не внутри, а около.

 

Вот так и начинается свершенье

И музыка. Когда вначале

Внутрь входит то, что больше, чем ты сам,

И разрывается, чем был ты, от печали,

И вытесняет душу к полюсам.

 

И Север-перламутр блестит на пряжке туфельки,

И перламутр в волос пучке.

Пока у правого плеча, вращаясь, никнут сумерки,

Рассвет сияет на серьги крючке.

 

2.

 

Я плыл, гудя, как бумеранг напева,

Вибраций вышних полая невеста.

В гортанный красный час, неважно, муж иль дева

Теряют косточку и замыкают место.

 

На берегу крутом вверх лопастями

Сушились весла створчатым гуртом,

Сбежавшись створка к створке и краями,

Свиваясь в розу с приоткрытым ртом.

 

МОБИЛЬ - 1

 

Там наверху - кариатида с роялем.

Хрупкая Кора, умножаясь, как хлопки, несет на себе крышу.

Внизу улица бежит к морю с ялом,

Но это за скобками. Этого я не вижу.

 

Теперь черта в тишине - наискось и далеко вниз; налево

тонкая, голубая, прямая - сквозь невидимый нулевой центр.

Она уходит все дальше и не рождает напева,

лишь образует баланс и, замыкаясь на свет,

 

упирается в: капустницу в ветреном воздухе, похожую на питьевой

фонтанчик,

воздух - порывами, как игра вздорной актрисы, когда впереди -

могила.

На бабочку смотрит человек-отчаяние, тип - неудачник,

и чувствует, как сквозь щель в груди - течет сквозь него сила,

 

 не убивая, хотя на пределе, точка.

 Налево вверх - то, с чего все началось - красное платье.

 В ветреном (московском) воздухе оно, точно

 спичка, горящая посередине, лоскут, сам по себе объятье.

 

Почему-то запах духов. Довольно. Черта в тишине

наискось, сквозь голубую кляксу направо,

короче, чем первая, упирается в голубя с дробью

внутри. Ее не видно, но здесь она - центр белой

смерти, все остальное - оправа

из растопыренных лакейских перчаток, запачканных

кровью.

 

 Все сбалансировано на центре - точке тишины, как на плечиках

гардероба.

 Я оставляю это висеть в пространстве.

 Я видел, как прыгает антилопа

 и зависает на миг. Я однажды хотел в нем остаться.

 

 Главное - необусловлено.

 Я кланяюсь тебе, громыхающая в ветре проулка банка "Колы".

 

ОФЕЛИЯ ПОЕТ ИЗ НИОТКУДА

 

Что выпадет из воздуха сегодня

Из синего, квадратного, из желтого?

Не потому и потому, а просто так,

Осуществляя чистое свершенье.

 

Не месть, подсказанная призраком в ботфортах:

Во первых, во-вторых, потом в четвертых,

А пенье той, что для любой ракушки - заскрипичность

- гудящей, расточая, заходясь

в руках многоволокных мудреца - ...

а пенье той - изнанки раковины нежной, перламутровой,

развитой, как спираль, сложившись в волосы и платье

с жемчугом,

не флейты - но случайной, но небрежной,

не флейты с клапанами - но из губ

струясь - не почему-то, просто так,

звуча вдоль сонного ручья, овец, дороги вдоль жизни и вдоль

смерти,

ни вопреки, ни почему...

 

Так ночью иногда услышать можно странный звук

идущий от миров, горящих тихо.

И ангел пролетает над тобой.

 

Я застываю на крыльце, рождая тень-убийцу, и меня

Трясет от холода, от смеха и от преодоленья

Незыблемых соответствий; изо рта

Толченым зеркалом взлетает осьминог,

Клубясь под лампочкой.

И больше мне

Не грезится светящаяся изнутри

Озвученная роза Парацельса,

Возникшая сама не зная как,

не предварив рождение причиной, клеткой, спермой,

в мир не внося ни следствий, ни заветов,

одетая лишь в перламутр свершенья.

Свершенье без причин - оно одно,

Быть может...

 

ПЕНЬЕ АФИНСКИХ ДЕТЕЙ НА КРИТЕ,

ИЛИ РОЖДЕНИЕ АФРОДИТЫ

 

 Голоса их, как соты двустворчатых

 перламутровых створок, плывут,

 полны девой нагой и игольчатой,

 что, как облако ос, - там и тут.

 

 Кто же горсть Афродит над пустынею

 моря синего влет разбросал,

 и толкаются тростью за спинами,

 выгибая их, - голоса.

 

 Это дети поют, это детское

 пенье пенное в воздухе лиц

 и салфетками, и занавесками

 завивает лодыжки, как гипс.

 

 Обвивает их мель белым мелосом,

 словно мелом спираль возводя,

 чтобы дева, вращаясь и пенясь,

 стала матовой лампою вся.

 

 Погрузила в простор, полный пения,

 полный сверл, полный игл и кружения,

 полный визга, и пил, и свечения

 две рожденные руки свои.

 

 И стоит в тиши, колесована,

 в человечий зрачок врисована

 и сквозь занавес черный просовывает

 две пропащие руки свои.

 

 Как в звезды "кулачках" крутилась,

 погружалась в кристалл бытия!

 как свистела, как стружка билась,

как волной называлась, как длилась

 эта "молния", Божья милость,

 что сомкнула твои края!

 

 Это дети поют, это дети,

 это детское пенье сквозит,

 это на берег вынули сети,

 и в них рыба юлою гудит,

 

 И идет вслед за ними Тиресий,

 погруженный в барханы и транс -

 шар стеклянный сознанья не весит

 ничего, и он держит баланс.

 

КОМНАТА, ОКЛЕЕННАЯ ЛИЛОВЫМ

 

В комнате, оклеенной лиловым пополам с газетами,

я жил. Я поливал цветы. Я ничего не ждал.

В комнате, оклеенной лиловым пополам с газетами,

я однажды заплакал после кассеты с мелодрамой,

а потом я в ней летал,

как в коробчатом змее. Шнур не лопнул.

 

Я в ней пробовал застрелиться, спиться, предаваться греху,

медитировать над лествицей Иаковля и над той, что на улицу.

Однажды я нашел в ней буквы -

они пульсировали, как реклама отеля на берегу бухты,

их было четыре - по числу углов,

и это все, что осталось от целой судьбы.

Гамлет слов

проплывал, убегал, улетал, как черный большой дирижабль

без оков, без птичьих врагов, без углов,

 

и мне кажется, он долетел до розовых

облаков.

 

КУЗНЕЧИК

 

Перед закатом небо, как светлое столовое серебро,

снежные развалины гибнущей Атлантиды.

В зарослях иван-чая полынно, пыльно, светло,

кузнечиков хоры и кариатиды.

 

Он сидит на зеленом, выцветшем, и мне его не различить.

Он начинает робко, он вслушивается до звона в ушах,

он никогда не знает ноты начала.

Он привязывает к вколоченной в сердце четырех стихий

 свае-тишине - не рвущуюся нить

и отталкивается от причала.

Он - недвижим. Семь планет внутри, дрогнув, приходят

в движенье,

вспыхивая капельками ртути, железа и меди, вибрируя,

надрывая эллипсовидный трек,

сотрясают вираж, разрывают воздух, меняют плоскость -

растет лягушачий шар напряженья,

и орбита трещит, как зажатый в тиски, грецкий орех.

звездный радиус увеличивается косо, за счет энергии, сжатой

 в мандалу электроплитки между двумя глазами.

Творец гармонии сфер,

как никелированный силомер,

сжимает себя и плющит - стрелка подрагивает - в Хоросане.

Вот она уж там, где ей и должно быть - у Сатурна в небе и

Марса,

ибо - одна стрела, одна. Вселенная, один звук -

неделимый. Исчезает звездная масса,

остается звук, незыблемый при перемене рук.

Он - недвижим. Вибрирует под ним поле. Внутри носится,

выступая за край маятник-мобиль.

Семи звездных металлов сплав, электрум магикум мирозданья,

он - неподвижный "зет", он - фрагмент, он зигзаг, выхваченный

на лету из чащобы молний.

Отпиленный косо разряда сегмент - он жив без названья.

 

Пила-циркуляр, которой он - центр, завывает,

сыплет рыжими опилками, меняет орбиту и образует

серебряную прозрачную сферу -

вот потому-то я и могу вспоминать о: загадке сфинкса,

 несчастной любви, неоплаченном счетчике,

слепой собаке Одиссея!

о звук! Возводящий палатку соответствий мира, и вот я

 встречаясь с ангелами и плачу перед святыми,

сам образую меру -

нечто из крови и серебра, глазами впотьмах синея.

 

И рыдания полого хора, дальнего аонид, долетая из сердца

смерти, опережая черный ветер на колесо

 гоночного автомобиля,

лишь потому и не разрывают белым огнем

сердце зверя и человека,

что, как парус на снасти, наложены на семь источников-нот,

что бьют в роднике семь стройных свирелей-пустот.

 

И гонят ветер в паруса Эллады - кузнечьи арабески,

взрывы, изразцы.

Откуда он ушел - в воздушной яме, как в бутылке, Лао-Цзы

 

верхом на буйволе. Кузнечик спит, как прерванная трагедия.

Он лишь кузнечик, оболочка, срезанная трапеция.

Он, как серебряная облатка и дрожит на ветру,

исколотый наперсток подобен его нутру.

 

Кузнечиковый хор уснул, и колбы их восходят и плывут над полем,

блестя внутри эфиром, алкоголем.

Средь неба светлых ран их поглощает первозданный Океан.

 

Здесь низок горизонт. Мой в платиновой рот пыли

от соответствий звездных. И пылинка

плывет, вибрируя, вдали,

и месяц движется на уровне ботинка.

 

УЛИЦА, ИДУЩАЯ К МОРЮ

 

Босоногий Атлант, словно увесистый том на ветру, шелестит

страницами торса.

Он весь раскрыт напряжением - черный моллюск, переплет, обложка,

слова выпрыгивают наружу, бьются в сачке мифотворца -

в дырявом моем уме, где лунная бьется дорожка.

 

Уедем, мой ангел, на Север, уедем туда, где флаги,

где лев ручной золотой - держит мяч Земли на носу,

туда, где листья, мой ангел, из золотой бумаги

плывут и ныряют, и мой ангел, и никто не плачет в золотом,

как флюгер, лесу.

 

Подвесной вагончик уплывает без нас над крышами города - о-ля-ля! -он ведь прилип навечно

к сетчатке, как язык к морозной дверной ручке, как к клею синица,

я со зренья срываю его - о-ля-ля, о-ля-ля, - беспечно,

и плывут с ним в горы примороженные ресницы.

 

Атлант скрежещет очами, вращает плечами, как сломанными весами,

на левой чаше - Земля, на правой - сухой тротуар и стриженый пудель.

Подвесной вагончик, как кончик стрелки, как тромб - о, тромб! о нервно –

неровно смещается вверх, к ключице Дарсана,

внизу проплывают крыши и ржавая утварь.

 

На улице, идущей к морю, ветер играет в ловитки с небесами, - о! -

на улице, идущей к морю, никогда не летают пули - о! -

а лишь пузырьки от нарзана - о! о! о! -

Улица, идущая к морю - Атланта лазурная рана.

 

МОБИЛЬ - 2

 

На вересковой пустоши, мощный, он упирается лбом

В слуховую трубу пространства, Единорог, - в расширение

Рупора, получая его послания,

Могущие разломить звезду - прямо в лоб. В голубом,

Золотом, зеленом, с той стороны сознанья,

Алым прижавшись к узкому краю трубы шепчет ему признанья

Донна. Он замер, заворожен, - сзади охотник с копьем.

 

Все это держится на конце тонкой, звонкой, серебряной спицы.

(Она может быть паутиной, следом метеорита, направлением

взгляда - чем-то сухим с перламутром.

Она уходит вправо и вниз, и там исчезают лица.

Там шахматная доска - на боку и на пляже, утром.

 

На нее смотрит краб, клетки проступают у него на панцире.

Парус шхуны далеко в море захлопывается, и в нем дребезжат фигуры.

Больше ничего не происходит.

 

Справа вверху деревянная

Железнодорожная станция

С облупленной стенкой - пятном от выпавшей клавиатуры.

Кругом ни души. Между рельс - кустики чахлой травы и

Ржавая банка.

Человек в джинсах говорит небу, что больше не может.

Шпалы похожи на упавший забор. Хочется спать. Изнанка

Ветра - лилиенталь легких - взлетает и сесть не может.

 

От этого - влево и вниз - бегает красный, как капилляр,

Тонкий стальной волос,

Он упирается в улыбку, отсюда не видно чью -

Она заждалась и влечется, словно в ночи на голос

"не ждали" - качнуло свечу.

 

Точка; где все это пересекается, скрещивается, покачивается -

Та пустота,

Что держится на переносице Будды, как муха во время ветра.

Если ее убить - картинки исчезнут.

 

Я путешественник, в сумке которого лишь правая гетра.

 

РАВНОВЕСИЕ

 

В летучем папиросном коробе вверху, в летучем змее, в планках

под флагштоком,

и короб рыскал, как рысак, не знающий дороги в этой синьке,

прыгучий и прозрачный, полный ветра, на высоком

шнуре, что в воздух туго уходил без боли и без линьки, и без линьки, -

шло представленье в нем. Там пригоршня разжалась, отпуская воздух,

воздух, воздух, но,

сгустившись, он образовал сирень, сирень - любой кулак, когда

он разжимается, невольно образует кисть сирени, и полным-полно

ее витало в воздухе - как сжатый снег, как голубые свечи, да,

как свечи, да.

Он заблудился в них - то тыкались в глаза, то притворялись вдруг

уснувшей конской мордой, то мохнатым небом, то в парче плечами, и

одна ему предстала давней тайной губ, молчащих - словом, образуя круг,

кружок, как будто бы себя саму задуть пытаясь.

Он выстраивалсвой малый сумасшедший короб, воздушный ли? -

да, да, - сиреневый, воздушный. Он шел дальше, все роняя небо

на настил дощатый, он шел дальше, а вдали

 

к нему бежала дева, не сдвигаясь с места,

но постепенно превращаясь в скорлупу,

и та ныряла - белая невеста,

в волнах, и лилия цвела на лбу.

 

А дальше черные слова смыкались, размыкались, вновь смыкались,

покуда не пошел свинцовый дождь, все ждали молнии, но не было -

лишь дождь:

он барабанил в стрельчатые окна, он толкался в витражи и флюгер.

Слуги развлекались

игрой на флейте с двух концов одновременно, если сжать ее, то

остается горсть

пузырчатой, росистой, полной ветра голубой сирени, да, сирени; гон

собак за дичью был похож на ноготь, пробегающий расческой, он

пытался словно что-то сообщить, прощелкать, промычать,

остановить того, кто все еще блуждал по доскам сцены,

роняя наземь голубое небо.

 

Тянулась бечева, удерживая сцену на весу, как часть

 небесного пространства. Равновесья цену

дробинка знала на конце шнура,

 

дробинка.

 

НЕСОСТАВНОЕ

 

"Ни почему", - сказал мне Будда репейника.

"А страданье?" - воскликнул я, - а три встрече Сиддхарты?

и вот - ты совершен, недосягаем, чист..."

- "Да, это так, и все ж - ни почему.

Быть может, лишь любовь..."

 

Я поглядел на белую дорогу со следами

моих же башмаков и увидал:

она была ни почему,

светясь под низким и холодным солнцем.

Ни почему был вереск, валерьяна,

чертополох, обочины, следы.

Вцепившийся в репейник Агамемнон

был явлен мне в обличии шмеля,

сухого, мертвого.

 

Любовь сама и есть - ни почему.

Поэтому никто не может пасть

ниже любви. Ни дева, ни звезда -

никто.

Причин, что разъяснили б это, нет -

спроси у Агамемнона обочин.

 

АГАМЕМНОН

 

Эсхил и пространство, Эсхил и пространство, Эсхил

и пространство; на крыше картавой, наклонной сиянья

следить фиолетовой трои, Эсхил и пространство, и

огненных птиц, с красной улыбкой Елены неверной,

Эсхил и пространство и парус, Эсхил и пространство.

 

Эсхил и пространство, Эсхил и пространство,

следить, как, вращаясь, скрипя, неся желтую розу

в глазнице, тяжко поводит Земля, словно вол,

искусанный черным москитом, боками, Эсхил и пространство.

 

Пала Троя, алая Троя, в зеленых травянистых

ранах пал Гектор, сорок пушечных залпов, небес

дребезжали подносы, гармония сфер дребезжала,

Эсхил и пространство.

 

И звезды лиловые лили в глаза кипяток, и глаза выцветали,

кипели, Эсхил и пространство, и байка о

черном коне имела в Европе успех, Эсхил и пространство.

 

Лемнос, Архна, берег Эврипа, Горгоньи озера -

так в рубище всестник-огонь пролетал до дома Атридов,

зеленый огонь, соленый, как плач, тяжелый и звездный,

Эсхил и пространство.

 

До дома Атридов, где кармой-каменой убит Агамемнон,

космическим камнем и красным болидом спаленным,

в женской помаде губной, Эсхил и пространство.

 

Но дальше летит огонь травянистый, сухой - сквозь

Афины, сквозь парус на море лазурном, сквозь гулкий,

как дерево, плащ под дождем утраченной девы,

и он уже не огонь - Эсхил и пространство.

 

И он уже не огонь, не огонь, не огонь, не огонь,

но чернее на свете всего, стал он черным яйцом, скорлупою

пустой, он по небу летит, в нем рождается

черный птенец.

 

Покидает он хрупкую сферу, черный и гневный,

и сходит на землю; по паутинке волос золотых

он сходит в цветник и клюет георгины победы,

Эсхил и пространство, Эсхил и пространство.

 

Птенец Агамемнона, ангел смерти, зеленый птенец

золотого яйца и щербатых триер в камее застывшего

моря.

 

Он выклюет глаз красно-синий, мой глаз красно-

синий, мембрану летучего смысла, бабочки пылкий

развод, колбу с парящей капелькой крови, мой

глаз красно-синий.

 

Эсхил и пространство, Эсхил и пространство,

Эсхил и пространство, волна, но Эсхил и пространство,

лазурь, Эсхил и пространство, Эсхил и пространство,

Эсхил и пространство.

 

ЧЕРНЫЙ ЗОНТ

 

Не приходи, а когда уйдешь, захвати черный зонт,

ступай, скалясь на струи усмешкой пса.

Вспомни, как солнце садится в Эвксинский Понт,

а потом под луной у пирса покачивались паруса.

 

Иди через парк, черный дырявый зонт, иди через парк,

ограда ржавеет и красный клен облетел,

черный дырявый, копьеносца швырнули в бак

вниз головой, черный дырявый зонт, Дорифор не у дел.

 

Ничегоне черный дырявый зонт, бери, ни строк, ни книг,

ни памяти, черный, о кружевах, дырявый, Рождестве, плечах,

ни, черный, спичек, дырявый, закурить, зонт, на миг

отвернувшись от ветра, образуя виском причал

 

для дождя, лучей, черный дырявый зонт, и стран,

каких еще не выдумал никто, никто, кроме

целлулоидного шарика, забравшегося на фонтан

пульсировать там, черный дырявый, в розовой небосклоне.

 

Край света, черный, начинается краем, дырявый, воротника,

косой кадык, черный, вдается туда, где "Ночной дозор",

горизонт

сливается черный с черным фоном черного тупика

и мушкетер в зеркалах заряжает пулей черный дырявый зонт.

 

АНГЕЛ ПИНГ-ПОНГОВЫХ МЯЧИКОВ

 

Ангел пинг-понговых мячиков ходит за мной.

Я бреду через пустырь, зыблемый синей бабочкой разума,

он идет в деревянных галошах с плоской трубой,

внутри дождя, в самых дебрях, словно герои Гамсуна.

 

Надо мной витает равновесие чистого свершения -

обрывок алой ленты на верхнем конце,

прекрасные утлые герои переворачиваются в воздухе

кверху красным дном, как лодки.

Бедная-бедная с пудрой на накрахмаленном, выглаженном в

 складку лице -

я помню, как сохли в ванной бабочкины колготки.

 

Я иду через пустырь, на самом деле вдоль озера,

пинг-понговый воздух стукается и шуршит, как стеклярус.

Ангел мячиков идет за мной, как белая опера,

и его миновать - все равно, что пройти сквозь парус.

 

Избы подвязаны к небу, целлулоидные шарики

держат их над землей, качаясь на глади седьмых

синих-синих, как васильки или слепые шарфики,

тонких небес с алым днищем лодки на них.

 

Он идет и заговаривает кузнечиков - серебряных, полых,

 с огненным фитилем.

Он говорит забудь революции, компьютеры, танкеры,

- они все равно только дробь

мячиков по паркету волны. Он отдален,

как от пейзажа глядящая в телескоп бровь.

 

Я прохожу сквозь него, как сквозь стеклярус сухой печали,

не делаясь ни умнее, ни краше, но меняясь, как

зеркало, которое не замечали,

вдруг отразит ваш испуганный зрак.

 

Я вхожу в холодное озеро и опрокидываюсь в небо,

как падает в стекла оранжереи тяжкий герой.

Прекрасная осень сияет медно и слепо,

как труба, прежде музыки начинаясь черной дырой.

 

***

 

Стоит пространство не названо,

стоит сиротливо, стоит свободно,

трехмерно и одноразово.

Неназванные в нем гремят стрекозы

и синих звезд пульсируют наркозы.

Стоит пространство - из бока его смотрит лестница -

бесстыжие герои выходят из него,

прекрасные и нежные, плывут под светом месяца

в хрустальных сферах воздуха-колумба,

и парус звездно-рыж, как в астрах клумба.

Я стоял спиной к покинутой куртке,

я вышел из не так быстро, хлопнув дверью,

 что она осталась покачиваться на звездном моем двойнике -

 на двух серебряных рыбах на красном фоне.

 

***

 

Что ветвистая песня напела,

что, качаясь, срываясь с весла,

принесли корабли оробело

и звезда до виска донесла -

 

все, как в короб, мне в горло стучало,

все про песенку, про снегопад,

да про то, как четыре кристалла

в горле сухо растут и грозят

 

до поры и навзрыд распуститься,

изнутри развернувшись в цветок,

чтобы жизни чужую ресницу

извлекать из-за века я смог.

 

Каждый - полон любви и баланса,

напряжен изнутри и в кругах

циклопических дантова транса,

в столкновеньях, синкопах, венках!

 

В тонких линиях ласточек-вилок,

там где Логос поет и молчит,

все четыре мне пели в затылок

и жужжали, как небо жужжит:

 

"Будь фрагментом, будь песенкой тленной,

будь - чужим, заводным, не своим,

спой про символ с капризой-Верленом

и с Вергилием чистым про Рим.

 

Мы ж тебе отдадим до предела

переполненный пением хор

тех, кому до тебя нету дела,

и отвлечься от гула - позор.

 

И узнаешь ты вдруг, что в пробеле

среди сонма и хора звучал

не сквозняк безутешной потери -

голос твой от начала начал".

 

НОЧНАЯ ПЕСНЯ АНГЕЛА

 

По небу ночному в оранжевых кляксах плывет как хвала,

слепой и прекрасный, оглохший, фарфоровый, пылкий,

меж рук разведенных кружится пространства юла,

как спицы внутри неподвижной и гоночной вилки.

 

Немой и бесшумный средь блесен и блеска разжат

и так наклонен, что меж рук, как в пространстве жонглера,

четырнадцать бабочек дважды согласно кружат

о том, он слеп и о том, как он выпал из хора.

 

А он так наклонен, что меж рук раскрутился Сатурн,

как пила-циркуляр; он хрипит, как сурдина на горне,

и Мамаи небесные снова влекутся на штурм,

но сияют пеньки золотые, вонзив свои корни

 

в гуталиновый гумус, и, выйдя наружу над ним,

там, где с той стороны рай лазурный и музыка птицы, -

образуют эдемскую песнь - там никем не раним,

перевернутый ангел плывет, чтобы щелкнув, сместиться

 

и войти в двойника, как челнок наполняет лишь тот,

кто с певучею бабочкой кровью и кровом на равной,

молча ступит на борт и ложится на дно и живот -

всем дыханьем в свирель и в могилу длиной полноправной.

 

КОЛУМБ

 

Александру Зуеву

 

Туловище от краба и ноги тоже,

Они неутомимы и кривы и идут сразу на четыре стороны,

Как колеса Иезекииля.

Прободение черепа в связи с нарезными возможностями

Подзорной трубы -

Она сужена получоком и стреляет жаканом буревестника

Во время штиля,

И он долго крутится под стеклянным колпаком головы,

Как маятник настольных часов или колесо арбы.

 

Глаз его - синь, и в сердце парусная отвага.

Он опирается на семнадцать подпорок, как деревенские избы.

Его глаз держится на ниточке, словно у рака,

И внутри него, как рукава в окошке стиральной машины,

Крутятся материки и числа.

 

Он пророс саргассовой водорослью насквозь.

Он ничего не сткроет, что смог бы признать свидетель.

Он крутится вокруг себя, как флюгер, обозначив хлопками ось,

И грудная клетка его срывается с петель.

 

Он рыж выпавшим в магический кристалл ромом,

Он полон ветром подворотен и хватает на лету трех мух сразу.

Он завтракает апельсином, который, как компас, сломан,

Он равнодушен к белой горячке и сглазу.

 

Оккультист, меломан, душистый горошек,

Шкипер масляных красок, заглохший колодец, глотатель широт,

Агрофил, сердцеед, привиденье чужих окошек,

Метеор бабы Вари, приемыш, не сбитый пилот.

 

По ночам, как большой освещенный жук,

Он прилетает на ладонь музы Плача,

И та кормит его из своих двенадцати рук,

Молясь о нем шепотом, ничего не знача.

 

МОБИЛЬ - 3

 

Замешана из воздуха опавших листьев,

из негашеной синей извести лета,

полая, как посмертная маска того же цвета, -

танцующая яхта, Агата Кристи.

 

 Набережная и небо разлетаются на сто открыток,

как если смотреть изнутри бриллианта

или с кончика мачты - в удар разбитых

звезд в пирамиде ее бильярда.

 

Вправо и вниз - ниспадающая спираль,

на конце - та же яхта, сезон - осень.

на набережной ветер крутит педаль,

вращая стаканчики, фантики, долготу весел.

 

Яхта - та же, не говори, что вторая.

Борт тот же самый, вопреки Гераклиту,

как мамонт, в гулком холме умирая,

верит, что быть лишь ему отрыту.

 

Верхняя справа дрожит на спирали

собственного сжатого отраженья,

как дева на чуткой тахте замирая

от пиджака, от его движенья.

 

Вниз и налево - конец пружинки,

яхта - та же, что первые три,

но время - зима. И чутче пушинки

все это вращается изнутри.

 

Центр вращения - точка меж глаз, лоб.

Именно там умираешь взаправду,

с кисти черного винограду

скатившись ягодкой в стетоскоп.

 

Там же себя самого я вижу четыре фигуры -

он идет в облаке глаз, в Индии рук и лун,

в воробьиной стае из слов, любовник лиры-Лауры,

выпроставшей навстречу объятье, полное струн.

 

ПОДРОЖАНИЕ ЭДГАРУ ПО

 

Я вышел на крыльцо, почти ослеп от солнца

И облаков, и черная бабочка с белой каймой

Ткнулась в запястье. Мелькнула и скрылась.

Черная бабочка с белой каймой - обрывок воздуха.

 

Я вышел на крыльцо; ядро, скорей всего,

На алебастровую тем похоже розу,

Что им стреляешь - ты, с той стороны

Придерживаются иного мненья.

 

Черная бабочка с белой каймой ткнется в запястье.

 

Она задралась, как манжет, на миг,

Выступив белым.

Я вышел на крыльцо, почти ослеп от солнца.

С откинутой рукой - рисунок мелом на асфальте:

Двойник пересекает Стикс, но без оправы.

Мелькнула, скрылась. Я вышел на крыльцо.

 

Ткнулась в запястье. Белая кайма

Летела в сторону восхода, как оправа

Без стекол. Джаз. Луиза без ума.

Дюк в черной бабочке. Когда-нибудь направо,

 

Туда, где вынутые стекла виснут,

Вальсируя, и мы с тобой в капризных

Изломах губ, душа моя, сместимся.

 

Пока ж печалуйся, чуди, вздыхай!

Я вышел на крыльцо, почти ослеп от солнца.

 

ДОН ДИЕГО И ВЕНЕРА С ЗЕРКАЛОМ

 

1.

 

Колыбель для кошки - это руки, связанные созерцанием,

разъединить,

и между - возникнет короб скрещений и ниток,

скворечник для ангела. Белую трогаешь нить,

и движется все: объемы, ладони, стесненье пространств,

избыток.

 

Дети идут и несут перед собою кошкины колыбели,

в них воздушные кошки спят, вырастая, кто в трясогузку,

кто в палача.

В этом пространстве мы с тобою еще не пели,

оно прыгает, как белая тень от кастета, как на шляпе свеча.

 

То, что связывает руки - развязывает смыслы,

потяни за крылышко бабочки - дернется висячий замок.

Дождь треплет иву на краю песчаного мыса,

но бьется сердце - и король на башне промок.

 

Потяни за рукав - и рухнет пирамида Хеопса.

Ничего не делай и лестницы потянутся к небу.

Соедини прищепку пальцами - и выпадет облако хлопка.

Не ставь точку в конце, никогда не ставь точку.

 

Колыбель для кошки - мускулистый друг перспективы,

Кастальский кристалл созвучий и суть объятья.

Слева внизу надушенные усы совместимы

со взглядом и яйцевидным лбом Диего в придворном платье.

 

2.

Он идет к себе домой на сеанс, зажимая батистом рот,

я смотрю на него, но вижу себя, смотрящего на него,

он смотрит на шахматную королеву в окне, но вот

эта королева и есть я - какая ж тут вонь! - нулевой.

 

Мой взгляд идет вниз в поисках точки сборки,

сзади лязгает, уходя вверх, мольберт, как груз тренажера;

я смотрю на него и скатываюсь в себя, как с горки.

Где-то зеркало, зеркало - оно-то и есть всему опора.

 

Он смотрит на короля, и во мне тонет ангел,

вытесняя за края рта мыльную воду в пене,

и от этого я весь в белых винтах черемух,

я смотрю на него, а он дозой гуляет по вене.

 

Он глядит на платок, и во мне течет белое время,

в груди раскрывается амфитеатр, как вверх ногами зонтик.

Я выбрасываюсь из собственной спины и цепляю стремя:

это была спина коня, я над ней восстаю, всадник.

 

У карлицы в глазах тоска полумира

о вбитости целого ангела в игольное ушко,

они качаются, словно разрез корабля или лира,

со дна которой время уже ушло.

 

Я смотрю на нее, а вижу Маргариту,

изображающую перламутрового конька на двух ногах

и пробирку крови в запястье ее - корриду,

вторую разбили у быка в глазах.

 

Мои взгляды отскакивают как при скоростной стрельбе в куклу,

засыпая, я вслушиваюсь, морщу ухом подушку, как переход,

между двух вагонов,

и я перебрасываюсь в соседний как раз в ту секунду,

когда сон, в котором я жив, кувыркается вниз по склону.

 

3.

 

Пружина это часть витого пространства,

а зеркало - загадка ангелу,

сочетание их в синих глазах - полцарства

завалит сиренью и сожжет факелом.

 

Пружины ржавеют на городской свалке.

Над ними кружатся черные вороны.

Над ними вращается серое небо.

Над небом - в другую сторону - звезды.

 

У перекошенного забора кружок кур,

они по очереди клюют просо,

от каждой вниз белый уходит шнур

к белой луне, что вращаясь, дергает их косо.

 

Я иду и колышусь под знаком вопроса,

словно попал в свитер на плечиках, наизнанку -

как в жизни быть судьбы подранку,

чтоб лунный ветер не слизал мне глаз метаморфозу?

 

4.

 

Вокруг твоей Испании - сады,

вокруг садов - могилы, государства,

они кружат, словно звезда пространства,

срываясь в синих брызгах с высоты.

 

Там, среди звезд, от них осталась ниша,

она их ждет или тебя взамен

и ту, что не поднять тебе с колен,

но кудри в руки взять и наклониться ниже

 

и проследить, смеясь, вращая глазом,

с виском, где снегири, доклевывают крошки,

как та, чей перламутров лик и разум,

вдруг превратится в колыбель для кошки.

 

И в двух ладонях линий натяженье

поднять под небеса, как Моисей,

и так держать, пока идет сраженье,

вторым светилом свой Кастальский змей.

 

5.

 

Белая цапля стоит на черном шаре.

Бежит и колышет водоросли ручей.

Струи потока, согласно колеблемые растения, бежит ручей,

белая цапля стоит на одной ноге, на черном шаре.

Засунув голову под крыло; возношение к небу белых смыслов,

что делятся без остатка на белизну -

так она белый светильник Горация с кольцом ручки,

вознесенный над полом легкой и стройной подставкой.

 

В теченье ручья - формы и становления, сам он примет -

любую.

В теченье сочетаются хрупкие образы, события,

 похожие на части тела.

Наяды играют пламенем и водой.

Истолченное стекло событий, погружаясь в ручей -

 - прозрачно.

Все уносит, все сочетает, вечно в свершенье, словно

 зрение Марфы -

течет в тебе он, во мне, малая ветвь Иордана.

Он - играет.

 

Ушла в себя цапля, каждый миг свободна меж клеток.

Один миг только и есть - реальность.

Полная игры и свободы, созерцания, удлиненная,

с глазом внутри тела -

так ногу в туфельке рассматривают на подставке,

входя в урок медитации.

А теперь взгляни на белую цаплю на шаре.

Взгляни на эти вспышки вокруг нее, прятки.

Почувствуй это в себе. Ты слышишь голос?

Ты знаешь откуда приходит он и куда уходит?

Где веет, в каких арках дышит? Взгляни на цаплю -

заряженную тринитротолуолом белизны,

готовую взорваться свершеньем,

необусловленным, чистым.

Бесшумно, играя (ибо, кто ты, чтобы серьезничать

рядом с Творцом),

взгляни на эти вспышки вокруг и прятки -

так бывает с каждым, рожденным от Духа.

 

6.

 

ВЕНЕРА С ЗЕРКАЛОМ

 

Она лежит, как будто стриж зигзагом

ее соединил и отразился в зеркале и, вскрикнув, улетел,

светла, как лопасть самолетного винта.

 

Она лежит, ракушкой развита

до самой грани превращенья - дальше

наступит хаос и распад, она - предел.

 

В ней длинный скрыт петлеобразный жест,

как передернутый затвор внутри бедра,

или трамплин для лыжника в тот миг, когда взлетел.

 

Она внутри себя расслаблена в гамак,

рессоры нежной всей земли - игра, игра.

Она раскрылась на семи холмах.

 

И в семь планет заключена,

она жжет лампой в тысячу свечей,

и между ними Млечный Путь - ничей.

 

В тот миг, когда ты родилась на свет,

сместился ход вселенной, как ручей,

и строй планет, как кот на ходиках, мигнул.

 

Ее раскрытость - пораженье свитой розы,

что взорвана внутри алмаза - взглядом.

Она рождает судорогу скул.

 

И сожаленье переходит в созерцанье.

В мерцанье зеркала с яйцеобразным лбом;

петлей трубы свивается дыханье.

 

Все вместе образует кошкин дом.

 

7.

 

Он рассекает воздух усами до крови, словно рапирой,

придворный гранд плывет над ним в черным и серебряным,

перевернут голова к голове; как в аквариуме внутривенном,

так гуппи перевернута нижним небом, сапфиром.

 

Он тычет в воздух кистью, прибран парадно,

прицел ночного видения навинчен на фаланги пальцев,

в зрачок изнутри уперлась стрела, оттянутая до Прадо,

чтобы сверкнуть форелью в зеркальных кольцах.

 

Холст повернут к нему. И я упал - заглянуть:

студент вечности - с моста, навстречу камням реки,

я долетел до холста, глянул в свое лицо и в белый путь

и был вырван резиной обратно, гравитации вопреки.

 

Возвращаясь в себя, я ощутил красным шаром свой мозг,

его числа, слова, обиды, прощанья, письма к знакомым,

он, как Протей, пробежал за миг тысячей метаморфоз,

вернулся и стал кошкиным домом.

 

А дальше бежали, как открытки в конверте,

держа воздух в руках, разноцветные дети -

они пели о жизни, пели о смерти,

кружа в высоких кустах золотых,

пели о жизни, о смерти:

 

Сатурнов Круг свершая без конца,

подвластно року золото и медь,

и лишь художник, что ни миг - дитя Отца,

ему дано, играя, умереть.

 

 

2.

ОСТРОВ ГАМЛЕТ

 

ИОАНН БОГОСЛОВ И БАБОЧКА

 

Зеленый, высокий, как трава, руки в мозолях,

Ходит, а она вьется над головой, как иероглиф дороги.

Жук прилетает с моря, весь в пассатах, муссонах,

И застревает в зеркале клеткой - мохнатые ноги

 

Уловившие ветер, торчат из стекла, словно метеорит.

Он высокий и ходит, а на ладони не она, а буква

"А" - история Вавилонской башни со срезанным конусом; бабочка, будто яблоко, рассеченное ножом на лету, над головой парит.

 

Она садится ему на плечо, обозначив в профиль

Нож, сложивший крылья, вышедший сквозь лопатку.

Он видит не ее, а моря, полные кровью,

А она крутится и влечет аэростат и подводную лодку,

 

Щелкает скобой времени и не исчезает в прошедшем,

Но наматывает воздух кружевами, как протектор дорогу,

И, летая внутри веретена, в трансе блаженном

Образует облеченную в бабочку недотрогу.

 

Он ходит, забыв про ноги, она летает,

Пенится, бормочет, плющит о стекло белые губы,

Складывает лопасти в черточку, почти исчезает -

Так из копилки сквозь прорезь гривенник смотрит в небо.

 

Хокусай волны прялкой закручивает в себя мохнатый океан.

Черное пламя горит в семь рогов навстречу.

Время разлетается, словно пустой стакан.

Книги белый костер шелестит - догорает остаток речи.

 

Он все бормочет, она летает, и ангел разрывает воды

звездного океана яростной головой брассиста в очках, мышцами невидимками,

Стоя одной ногой на плече Иоанна,

Другой - на порхающей нелюдимке.

Одиночество в августе

 

На зеленой лавочке, в окружении двух старух, напротив зонтика с "Колой".

 

Струи к небу, сухо шелестя, вгрызаясь

в прорезанный хищно фонтаном в пространстве туз пиковый,

и в нем оживший "Девятый вал", с резьбы срываясь.

 

Чем ярче солнце, тем ощутимей лев.

Он рыж, как пыж, и грива его струится.

Я листаю Бенна: там - форма и там - напев.

Лев входит в фонтан, рукой в чулке шевелится.

 

Einsamer nie*, стр. 210-я; он стоит

в глазах все отчетливей, по хребту, как из флейты

отверстия бьют фонтанчиками и парит

радуга между глаз - жар-птица в клетке.

 

Он идет за Самсоном; стеклярус пчел

клубится в гортани, крутится, как шутиха,

разбрызгивая брызги старухам в подол,

и весь он дыбится и опадает тихо.

 

Белый гипс на сломанной пасти с водой - история с медом;

по воздуху, как влажная пыль, мельтешат дхармы

фонтана и льва, как два роя; прекрасным летом

смешиваясь в репейники и круговерть Бармы.

 

Вглядываешься, уткнув зрачок, в то, что когда-то

любил, и отняв фотографию, видишь то же

лицо и пробор, повисшие, как заплата

на теплице. Улица входит позже.

 

·           "Одиночество в августе" - название стихотворения Г. Бенна

 

ДИКАЯ УТКА

 

Мостки уходят в озеро; Ибсен дождя; дикая утка взлетает.

Сзади звенит волна, как споткнувшийся официант с хрусталем

подноса;

парусное пространство на холоде обретает

серебро и туман; дикая утка; как зеркала, что внесли с мороза.

 

Ветер в лицо; взлетает дикая утка; конец мостков;

полиэтилен в руке трещит на ветру, как сухое пламя.

Она летит над водой, змеясь головой, серебро оков

сыплется в воду с лап, она больше ни с кем, не с нами.

 

Не надо скрещивать в лотосе ног; разорванные наручники; озеро;

ни разводить их, нового Будду

пытаясь зачать; звук крыльев гулок, свистят, как плащ под

дождем, обнимая за шею -

она рвется из сита озера на ветру, как будто

пламя из зажигалки, но в тысячу крыл мощнее.

 

За воротник сыплется дождь. Одиночество это арка с пейзажем,

 в котором

себя опасно разглядывать; треугольник взмаха вверху,

треугольник внизу -

сама в себя отражаясь перевернутым татхагатой; и вместе со

всем простором

пролетая в колечко не шее, белеющее на весу.

 

Кружева манжет, от этого холоднее кисти;

утка взлетает, утка; и буквы письма темны, как чужие морщины;

перья пахнут духами; фьорды во льду; на сцене жасмин и жизни;

пуховым платком все бежать и бежать сквозь кольцо,

сквозь зрачок мужчины.

 

2.

 

Мелкое дно. Рядом с осокой брошенные покрышки.

автомобиль, как паук с письмом, бежит по шоссе, не касаясь

асфальта;

и меж висков

тоннель под Ла-Маншем, сжатый до краткой вспышки.

Дикая утка взлетает. Ветрено. Край мостов.

 

***

 

Гость пропащих больничных палат, воробей и Ясон голубой.

Горсть песка, лишний берег, прибоя разбитая часть.

Флюгер с профилем птицы, две рыбы под мелкой луной,

пляж с заштопанной веной, перо, не игральная масть.

 

Ванька-встанька пустых подворотен, напрасный певец,

над челом неотмеченным пламя, висящее зря.

Вот подставь зажигалку - и мы совпадем, наконец,

краем света, как швом, затянув разрывные края.

 

Я веду в поводу амальгаму зеркал и проток, -

завитого, как шерсти моток, вороного коня,

и я падаю внутрь, и я делаю неба глоток,

с этой розой зеленой во рту и схоронишь меня.

 

Человек дождя

Посвящается. А., застрелившемуся на лестничной площадке Петербурга.

 

1.

 

Он проходит косо, человек дождя,

             тянется за ним дождь, словно стропы за парашютистом,

загребает куполом - кружит листа праща,

словно в спицах колеса с упавшим велосипедистом.

 

Он кружками по реке -

с кольцами жонглер, лежащий на боку,

зонт-Веласкес крутится и прыгает в руке,

и выстреливает в пятку капли-шпильки на бегу.

 

Тротуар звенит пружиной, как тахта,

в контуре ракетки ты несешь свой дождь,

дождь в расческу вделан, и когда

его еж несет - торчит концами врозь.

 

Протекает между пальцем и кольцом,

словно в ванной, - ты ушел в нее лицом.

 

2.

 

Он висит ночной рубашкой на бретелях

и пунктирен словно ангел - есть и нет,

он залив кочующий и беспределен,

распылен, как луч, глубок, как свет.

 

Радиусы всех дождей вокруг земли, крутясь в кольце,

образуют тонкую фигуру - с точкой центра серебристый еж,

в падающем самолете ты его найдешь,

лишь прочертишь взгляды, что сошлись на невесомом,

проплывающем яйце.

 

Тот же зверь и термоса внутри

распускает серебристо иглы - раз - два - три.

 

Он живет средь роты, рухнувшей с моста,

если всех равнение на знамя,

что летит средь нас и с нами,

раздвоившись, словно карп с хвоста.

 

Он висит у Будды в центре мысли,

в сфере черепа, где взгляды бытия,

заключенные, повисли,

растекаясь иглами до серебристого нуля.

 

3.

 

Человек дождя, он помнит елку -

дождь в летающей деревне. Помнит робко

торс дождя в полетах колких,

что повис в пинг-понге, как в коробке.

 

Человек дождя подходит к двери на площадке

и звонит три раза, я люблю -

нажимает пальцем на гашетку,

и на рукоятке пистолета дождь идет.

 

Рыбы чешуя, если вглядеться без отрыва -

ряд сребристых век, что смотрят так глубоко,

что висит в пространстве рыба-недотрога,

просветленная зеницей ока.

 

ПОСВЯЩАЕТСЯ ОТЦУ

 

На фото ты сидишь под пальмой со смуглой Севилией на лице,

В старом пальто - копировщике свастики жестов,

С карими сквозняками у глаз, все в том же венце,

Который дарил тебе снайпер, Эвтерпывместо.

 

Фразер и циник, глядевший на розовый танк

Сквозь ствол сорокапятки, словно Гуан на Анну,

Абрек танцплощадок, печальник, сыпучий тальк,

Воспевший звезду над шляхом да горсть тумана.

 

Ценитель красных портвейнов, утерявший "ТТ"

В пылкой схватке с черкешенкой, смерти-скворца заклинатель,

Человек за бортом - это снова луна в высоте

Уносилась, не слыша тебя, утончая спинакер.

 

Как ты там в чистоте, от которой тебя

Оторвать, все равно, что доску от гроба?

Как ты там - в высоте, подорожник, пижон, дитя

Расстрельной эпохи, глядящей в упор и в оба?

 

Ты узла не заметил - биения крыл под конец

За твоим пиджаком, так горбатит бурун за кормою.

И когда ты взлетел со стола, отстегнув свой свинец,

Я повис в зимнем парке, уловлен, но вниз головою.

 

Твой же в небо ввинтился яростный аэростат,

Зацепивший стопу мою, вытряхнув слезы, карманы,

Как на карте "валет", где фигуры, раскрывшись, глядят

Из единого торса, но видят разные страны.

 

Ты, наверно, идешь там в какой-нибудь вечный июль,

Зоя-жизнь все машет красным платком, словно "Вина" карниза,

Пылких бабочек сонм по числу промахнувшихся пуль

Завивается вверх, как спираль твоего кипариса.

 

Если слышишь сейчас скрипенье на белом пера,

Обернись и махни рукой - мелькнет на обоях,

Это значит в далекой Гранд-Опера

Есть пустое место для нас обоих.

 

Торс

 

Перчатки ли твои по плечи - невидимки,

чулки ли, что слепят, как мел и исчезают

вослед за головой и остается в снимке

купальник моно и, светясь не тает.

 

Кипророжденный сколок - день, который в Рим

внес на гремящем блюде баб степных и звезды,

и волны волчьих стай, и груды волчьих грив,

и ты ныряла в них, всплывая - лунный остров.

 

Ты, белая в ночи, спасалась, черепаха,

ты вобрала в себя и локоны, и пальцы,

колени, брови, взгляд и, округлясь от страха,

теперь видна, как сквозь полупрозрачный панцирь,

 

Взгляд напрягается восстановить потери,

он жжет ресницы, их переплавляя в грифель,

ему порой мелькнет, как блеск из края двери

замков и язычков - твой осторожный профиль.

 

Ты вся - один язык, что сух во рту без слова

и стонет, не найдя ни ноты, ни воды,

и прежде, чем взлететь, как самолет без крова,

ты вобрала и трап, и крылья, и винты.

 

Внутри тебя теперь так оказалось много

и рук, и глаз, и слов, и пульса, и ресниц.

Теперь - внутри, в тебя вплывает образ Бога,

и флот ночной бежит, и стая диких птиц.

 

А здесь являешь всем перчатку наизнанку

иль каскадера торс, что пламенем объят,

иль в пять шаров бильярд, размытый, спозаранку,

в пять сколов-луз войдя, о, как они стоят!

 

Ты памятник любви, твой белый мрамор

вобрал в себя весь мир, ты ж создана из веса, -

пусть разберут его и вставят в крылья рамок,

порхая,королек, капустница, ванесса...

 

Я сидел в лодке...

 

Я сидел в лодке, истлевшей в траве,

белый шар светился на моей голове.

 

Ты возникла сразу из-за трех плакучих ив,

в которых манекеном укрылся мой дождливый мотив.

 

Ты раскрылась как раковина и ты пошла

сразу в две стороны - ты несла

 

себя спиною вперед ко мне -

я узнал тебя по обручу на спине,

 

за который под Рождество тебя цеплял ангельский флот.

И ты же уплывала лицом ко мне, как по речке плот.

 

Как белый футляр контрабаса,

раскрывшись, ты шла в двух направлениях сразу.

 

Косой контрабас соединял собой створки,

перетекая в них, словно дождь на пригорки.

 

Я понял, что это был музыкальный стержень

твоего бытия, просто был он сдержан.

 

Как след вибрации, берег и поле

покрылись белыми купальными створками, шурша от боли.

 

Ты по двое из них выходила,

и они сияли, как заглотившая свет могила.

 

Глаза твои приближались, как на качелях -

в них стояла смерть, словно иглы в елях.

Я вспомнил, что в них было прежде.

Дождь барабанил внутри одежды.

 

Как гудящий рояль корова паслась на трех ногах,

вбитых в гнезда на облаках.

 

Я встал с лодки, взял из ветвей свою флейту и, уходя,

был фрагментом, обведенного в контур дождя.

 

***

 

Тишины не осилить Улиссу,

Ни поднять, ни сложить, ни скомкать,

Ни выбросить за борт, ни разорвать наискось.

С ней просто нечего делать.

 

Шаркая ногами, внутри собственного черепа,

За млечным следя швом,

За глазницами с чужими созвездиями -

Вбивать эхо, как сваи в землю.

 

Она стоит - тишина - как белая цапля,

Как кровь мензурки стоит, как якорь.

 

Слабеет зрачок, выпускает из себя поочередно,

Как мыльные пузыри - один внутри другого:

Радужку, белок, разбегается лицо по кругу,

Звезды потом, потом - сбоку

Кверху пятками летит за

Черный диск

Путешественник -

Все то, что прежде заключалось в точке,

Покуда сам ты был безмолвной точкой.

 

ГОВОРИТ МАРК АНТОНИЙ

 

В эпилоге время сжимается, как гофрированный пес,

Идет от фотоштатива и дышит тебе в затылок.

Пространство состоит из рваных бумажек и мертвых ос.

Я ловлю воздух в ладонь, но он скользит, как обмылок.

 

Любовь моя, ящерка, я умер, умирал, умру.

Птиц прозрачные диски, как мускулы надо мною,

Выгребают из глаз моих на красном встречном ветру

Дирижаблями зренья, кочуют волчьей тропою.

 

Я тяжел, как мир, вмещенный в один зрачок,

Так булыжник в бумаге не взять силачу-Борею,

Из глаза, как куст, световой взлетает пучок

И рушится вниз, притянутый плотью моею.

 

Мор осилил меня, согнул, как сотню подков.

Я уже не Антоний, а звенья распавшейся цепи.

Я вмещаюсь в улитку луны, чуткой парой рогов,

Протянувшись к земле, липкий след оставляя на небе.

 

Я лежу вне причин, вне сцеплений - в утробе твоей

Черным семечком снов и за смертным загибом ресницы.

Мир вращает яйцо пустоты, что намного пустей

Жгучей втулки любви и пера не родившейся птицы.

 

И круги и скорлупы - паруса, паруса, паруса

Надо мною плывут и плывут надо мной голоса,

И, как рис из прорехи, я, твердея, теку сквозь глаза

В две посмертные глобуса маски, что прежде звались полюса.

 

ОСТРОВ ГАМЛЕТ

 

Посвящается Н.Д.

 

1.

 

Увертюра

 

Я говорю, ночь была хоть глаз выколи, кто бы догадался

Зажечь фонарь!

Снег хлестал, словно бич. Выхлестнутый глаз отлетел, как янтарь.

Word u William начинаются со знаков с двойной победы,

Соедини их верхушками - какая бабочка полетит!

Она вьется в пыльном черепе мира, как сорванные эполеты,

Она его мысль и слово - will u indeed.

 

Если первые буквы слов наложить друг на друга,

То вторые покажут свечу в кольце -

То ли начало Вселенной, сжатой до света упруго,

То ли перст Господень на людском лице.

 

Ночь была такая, что разрывало факелы в клочья,

Их глодал черный пес обочин, сдвинув на лоб очки.

Те, что уцелели, разбрызгивались многоточьем.

 

Мой вороной звучал сразу из двух колонок, как звуковая

Пружина Штокхаузена,

Круп от скорости отделился и скакал впереди головы, как

Разрезанный конь Мюнхгаузена.

В левой руке моей была колба мира и в ней расходились, как еж,

Все его голоса,

В правой - щепоть тишины и ничьи глаза.

 

2.

 

Герой

 

Он приходит туда, где астральный двойник как репейник,

Вокруг которого летает шмель;

Он притянут земной Луной, он восходит к ней, как по стенке

Кирпичный хмель.

От щиколотки до колена его нога изрешечена, как комод,

С прорезями для ящичков сквозь ботфорты.

В них совершенно темно. В них малые паруса и отрешенные форты.

Он говорит: Горацио, он говорит, помоги, помяни, помяни, помяни.

На виске моем часовой паучок, он выпрядает веревочные ступеньки,

Они

Тянутся от головы, расширяясь, как от смотровой бочки на мачте,

По ним спускается опрокинутая дева в мечте.

Ей кажется, ей в голубом, что она поднимается к палубе,

Но она спускается вверх, как отражение капли,

Я стою на одной ноге в медитации цапли,

Из меня летят перья и бабочки, словно попали в голубя.

Это все на сегодня, прощай. Да, вот еще что: ты не слышал про

Новое слово? -

Я - плохой рифмоплет, но ритмическая основа

Продолговата, как срез горла, помнишь Виттенберг, морг

Медиков парижан,

Так вот: почему-то двоясь, как раскрытый скрипки футляр:

Дирижабль дирижабль

Дирижабль дирижабль дирижабль?

Как толкается в горле! - как слеза работяги...

 

Я был лупой тогда, и я развевался, как флаги,

Облетая героя - менялся он, не меняясь, вместе с луной,

И я видел, их, обходя по воздуху стороной

Как косо распиленное бревно, ослепляющее срезом вереск -

Сначала как белый круг, потом белый-белый эллипс.

Я обернулся со смотровой площадки -

Монады мира образовывали двойчатки,

На карте ветров пространство раздуло щеки, как перекрученный

Посередине шар голубой:

В одном оказался я - в другом был герой,

Оба похожи на цаплю

Помяни дирижабль, помяни, помяни, помяни,

Помяни дирижабль.

 

3.

 

Взрыв

 

Господин сочинитель парит у вестминстерского аббатства на

Уровне колокола, который парит,

Как юбка, колкая от зимнего воздуха, замерзшая так, что в шагу

Звенит.

Он втолковывает ангелу, повисшему рядом:

Раньше я упражнялся в Театре-театрике в стяжении смыслов -

Внутри одного слова:

Это как навести луч одного витража на луч другого.

Теперь я стягиваю образы, это как два предмета унести одним

Взглядом.

Чуешь разницу? - Ангел молчит. - Послушай, продолжает

Парящий, -

Я понимаю, я пошел на поводу у публики, но сколь же много

Мне открылось!

Впрочем, все это чушь! Скажите на милость

Какие дали! - Все ради лишь точки одной. Послушай, вот ты,

Молчащий,

Ты полонзвуками больше, чем весь английский,

Полней, чем луна - белилами, укусом - огрызки,

Полней, чем зайчиками и барашками Понт Эвксинский:

И все это в тишине, и я слышу сразу все звуки,

И каждый - отдельно снова и снова,

Ибо ты звук тишины, сам - парящее в ней слово. -

Ангел молчит. - Послушай, вот, например, карета,

Сцепляясь с морозной дорогой. Каждой точкой

Обода, сцепляясь с почвой,

Образует на миг точку покоя - как пуля в стволе пистолета.

Но экипаж - стреляет, летят рысаки.

В пьесе точка молчанья всего одна.

Где слова не нужны- читатель становится ангела вроде тебя.

Все молчит. Облака высоки,

А море видно до дна. И пьеса видна

Во все стороны сразу, как зал в зеркалах. В сонете не так...

 

Он толкует дальше, пар летит изо рта.

Стоящие призмы ангелов переполняют чердак.

Свет играет в стеклянный костер, в глаза дамы сонетов,

В одной ладонью хлопок; его борта,

Качаясь в тиши, стреляют мириадой лучей,

И залпом орудий плывет, круглясь, тишина;

Достигает поляны, повисает, как дирижабль, там, где ночью

Замерз ручей,

И прыгает под луну, форелью, сосущей воздух, подброшена.

 

На окне перекручивается жгутик свечного пламени, словно шнур,

Как скрученный посередине резиновый шар, где мы с героем

Поврозь-вдвоем -

Миг взрыва из глубины рождает в нас тишину

Такую что, заглянув друг другу в глаза, мы их узнаем.

Фонарь. Снег сыплется к озеру; в его заволанье

Хор ангелов на лунном острие:

"мир состоит из узнаванья,

все прочее - небытие".

 

4.

 

Имя

 

Я сидел на кладбище кораблей и бросал в воду монетки.

Рядом со мной рассыхался ялик.

Она шла по лунному кратеру, на серебре цепочек

Вилось над ней 15 лимонниц, -

Отпечатки шпилек играли в выброшенный

Из пластмассового стаканчика виноградный шарик,

Лунный грунт ловил его ртом. Колодец,

Полный живой воды двигался под ногами куклы,

Свисая с оборота лунного кратера, как со стекла сталактит

Железных опилок,

Года наверху передвигают магнит. Он шел под ней черным

Столпом и плескался гулко.

Поле двух ног - переплетенней магнитных вилок

Я откидывался в соломенное кресло меж ними, шло представленье,

Прекрасная была мысль.

Тип-топ по лунному грунту, тип-топ, тип-топ.

 

Лебедь под полной луной, прежде чем ринуться ввысь,

Ломает шею наклоном, заряжает ее патроном и в лунный стреляет лоб.

Клюв остается красным - память о лебединой песне.

Луна - полая изнутри, в центре парит имя холма в Иерусалиме;

Словно еж внутрь иголками, несет она это яблоко-имя,

Офел имя холма, Офел имя холма, Офел имя холма, в лунной бездне.

С двух сторон оно облекает деву, как проколотое яйцо в океане

Облекает вода. Как красная роза, дробится, стакан облекая,

В любой, в любой, его грани.

Офел имя холма.

 

Я сидел на кладбище кораблей, я расстреливал воду монетками.

Они входили в нее с сухим щелчком, словно шарик пинг-понга.

Катера ржавели, как машинки со сломанными каретками,

Перекинутые влево, застряв надолго.

 

Имя холма видно, когда гадают на воске в полночь,

Он стекает в воду, застывая, образует разно плоскостную фигуру,

То как мина в море тянет рожки к бортам и зовет на помощь,

То, обрастая, образует морскую звезду, космическую архитектуру.

 

Похож на белый коралл, матовый куст кристаллов, сновиденье,

Вынутое из глаза,

На раковину Средиземья, бодающую отростками воду прилива, -

Скученная, меняющая профиль масса

Из отверстий, лунного воздуха, мачт, парусов, ила.

 

Я на кладбище кораблей. Я слышу пенье:

У него на шляпе хор,

Он идет из Святой земли, ступень за ступенью,

Он несет у виска звездных высот разговор.

 

С ракушкой на шляпе за лентой, как с матовой лампой в патроне,

С ракушкой не шляпе, на шляпе, да со звездой на ладони.

 

Он так и вернулся, врастая в ракушку,

Мой милый, мой принц и любовник.

Он сдвинутый звук, что попался в ловушку -

По долям ореха паломник.

 

...холма, Офел имя холма, Офел имя холма, Офел имя холма за рекой...

- под рукой.

 

5.

 

Элегия принца

 

В осеннем саду, в осеннем саду, Боже мой, как я одинок

В осеннем саду;

Лохматые собаки бегают в пятнах тумана в осеннем саду

В осеннем саду;

Мне хочется быть, мне хочется негромко петь в осеннем саду,

Под синим небом, в саду, саду.

 

Медузой на боку, юбкой под ветром проплывает фрейлина,

Ветер, как свет, преломившись в лупе ее

Сходится в удел переплетенных ладоней

В осеннем саду,

И пустые качели скрипят в осеннем саду, не я с них сошел

В осеннем, осеннем саду.

Где она, тачка яви, яви -в осеннем, в пустом, в ослепительном,

В безмолвном осеннем саду?

Пудель разламывается вдоль, как флейты футляр в осеннем, осеннем

Саду;

Белые колени, что я любил пропали, пропали, пропали в осеннем саду;

Я дышу лишь вздымая пуды тренажера у себя за спиной -

Все дыханье мое в осеннем саду,

Куча ржавого лязгающего металла, хлам, который обходят

Стороной даже дети.

 

6.

 

Самолет

 

Воздух над твоей головой, если его сжать и раскрыть -

Похож на пластмассовый складень,

В каких носят яйца из магазина. И воздух над Данией,

Сгущаясь за день,

Выпадает не градом, но музыкой тысяч яйцеобразных

И хрупких сфер.

Вращаются сферы и к пятому акту летят по наклонной,

Как резаный мяч с ракетки, закинешь голову вверх -

Они идут по спирали, кружатся и цокают - Александрийской

Колонной.

Это называется геометрией смысла. Каждый шарик есть ангел слова.

Принц произносит, путаясь в паутине, слова, слова, слова.

Он произносит слова, обозначая слово, и так все снова и снова.

Words, words, words сталкиваются и бегут врассыпную. От этого голова,

Треугольная на зеленом, как после удара кия,

Разлетается шарами на десятки белых и тонких линий,

И ты идешь с треугольным роем над плечами, в котором стихия

Роднится с броском костей, выпадает светло, как иней.

 

В этом воздухе датском по-иному распределяются смыслы,

Он иначе дует, в нем эрос похож на игру - загони в дырочку шарик,

Его, как сыр, прогрызают насквозь воздушные крысы,

Заглядывая в окно, стучит по стеклу, как оправой очкарик.

 

В нем энергия идет не по прямой, а вкривь и вкось;

Входя в деву развязываешь мешок с жемчугом и он прыгает по полу,

Как град в огороде,

И в воздухе роится его последняя горсть,

И ты вбит сам в себя, как гвоздь,

А дева парит в невесомости, как саркофаг в падающем и пустом

Самолете.

 

7.

 

Recviem

 

В поисках тихой звезды верблюд тычется в воздух, как кисть

В застегнутом рукаве;

Рождество. ищет неподвижную точку вращения мира.

"В тишине произносит Господь свое слово", - свидетельствует

Мейстер Э.

"Перводвижетель - в вечном покое", - поет изгнанница-лира.

 

Я стою в лабиринте разрушенной церкви, сыплется дождь

Сквозь квадраты,

В кирпичных бойницах - серый дирижабль озера, ничьи глаза,

Облакам пьедесталы;

Кубы переходов множатся, как во сне, когда ты

Стоишь на падающей шахматной доске она разрастается

В кристаллы.

 

"Удавили мою бедняжку", - вот она, тишина "Лира",

точка ее в "Лире"; другая - "кого хоронят"?, - вопрос Гамлета-принца.

Тут кончается все, даже ты сам, но вверху, из окна мира

Смотрят ничьи глаза, не ты, но твой ангел, бесшумен и полон,

Как линза.

 

Им-то все и живет.

Я искал тишину с сачком.

Я блуждал в квадратах разбитой приозерной церкви.

Мне пропел целлулоидный ангел: тишина - разлом,

Совмещение двух зазубрин. И ты у цели.

 

Твой крик входит в сокровенное мира, помни об этом.

Крик мира - в твое сокровенное, помни об этом.

Разломанные зубцы, совмещаясь, образуют целое.

В нем все гаснет и успокаивается, не теряя движения,

Помни об этом.

 

Разломанные части - называются символ,

Совмещая их, как пароль, ты узнаешь посланца,

Череп шьется в тиши, он шьется без игл,

Кость впадает в кость, и гулок панцирь.

 

Там кем-то (кем, если не нами?) собираются части мира,

Сшитые в тишине,

В огромный череп-храм, синие Гималаи;

Он один на всех, в звездной его вышине

Серебряной мухой мысли - принц на волане.

 

Последняя тишина наступает на кресте, -

Пропел целлулоидный ангел и умолк, я думал, что

Он улетел.

"Муж входит в деву. Звезда говорит звезде.

Копье входит в сердце любви, и это предел

Тишины", - добавил он и исчез. В проеме окна,

Там, где он витал, как серебряный репродуктор, -

Кота из яви вышвыривала тишина,

Как сажу вываливающуюся из дождливого утра.

 

"Мы хороним Гамлета в огромной опадающей роще", -

пели четыре капитана на дне стакана, -

"Мы несем его среди гулких стволов - чего же проще,

мы хороним его легкие в воздушных могилах осени,

в воздушном черепе-дирижабле мы сложили его кости.

Мы сложили его в воздушном холме Офел,

Продолговатом и белом, похожем на летящее веретено;

Мы зашили его в воздушный мешок и бросили с кровель -

Он поплыл средь кленов, так ведь заведено.

На воздушных носилках - солнце туманного полдня -

Он плывет на наших плечах. Впереди - рыжеват,

Облепляя буйвола, Лао-Цзы, растекаясь, как колба,

И над ним в круге Инь и Ян, как разрезанный дирижабль.

Мы несем его среди гулких стволов, опадающих стволов,

Заряженных черных стволов,

Через холм серебряной яви, через лес перламутровых слов,

Заряженных синим смыслом стволов, свистя краем плаща

По мокрому зеркалу, по грани сна;

Играют деревянные духовые рощи, стволы стреляют;

Как рога оленя, разрастается тишина.

 

8.

 

Кладбище

 

Я сидел на двух кострах,

Горло мое кружилось вокруг меня,

Как слепая панночка в гробе стеклянном вокруг Хомы,

Я испытывал страх.

Я знал, что утрачу его, если найду коня.

 

Я встал и пришел на пустырь, место паденья

Метеорита с планеты коней.

Конеобразно вырезанная автогеном броня и в ней

Половина живого коня, как растенье.

 

Он был обуглен и синел глазами.

Он бил копытами, задняя часть впаялась в плиту.

Он рос, как кактус из зеркала, он цвел глазами,

Они улетали, как бабочки и образовывали высому.

 

Дальше валялись ребристые шары спаянных часов,

Похожие на мушиное оперенье противопехотной мины -

Словно крутящийся пятак, запертый на засов,

Впаялся в себя до половины.

 

Часы шли, и это было кладбище времени.

Вселенная втекала в него, как в черную дыру,

Освобождаясь от непосильного бремени,

Шептала губами: хоть здесь умру.

 

Стоящий на точке обруч крутился, и в нем

Мерцали глаза, и это было конем,

Но вход в него был смертелен. И я закрутился,

И я закрутился, как обруч, и слился с конем, слился.

 

9.

 

Скорлупка

 

Шакья-муни, отшельник - в лотосе белый шар,

От правого виска канат, и тянут висок пять упряжек волов,

То же - от левого. Но не рвется белый пожар

Созерцания. Не рвется шунья, ветер духа, пустота магдебургских шаров.

 

Не разделить на створки его; не разомкнуть у лица ладони,

Не отнять у зеркал отраженья,

Не отобрать тишины у слова, у споткнувшейся туфельки не вытребовать бега;

Я мыслю в ореховой скорлупке; о том, что не лишить пламени

Жженья,

Глаза - Бога, и не украсть белизны у снега.

 

В ореховой скорлупке я мыслю о том, что все обусловлено,

Все предрешено, кроме

Все - сдача в метро, авария на шоссе, смена правительств,

Смех нарядных девушек в

Подземном переходе, все,

Кроме.

Свидание в лунной тени Вестминстера, время вчера, время сегодня,

Пятак, ветер на кругах своих,

Все, кроме.

Заказное убийство, сломанный лифт и куст сирени,

От которого влажна щека - все, кроме.

 

Все обусловлено, взаимоподчинено, зависимо, состоит из частей сцеплено одно с другим, как шестеренки часов, как

Информация компьютера и как

Зачатие и рождение, как да и нет

Во времени мира.

Не говори о свободе, везде наступает смерть,

Везде, кроме.

 

Кроме осеннего сада, - если.

Я слышал ангелов поющей скорлупки и звук их песни:

 

Ты полон плащом из рока,

Ты предопределен без срока.

Все в мире плен - освобожденье

Несет лишь чистое свершенье.

Оно - пустынно. Вновь вновь

Его творит одна любовь.

 

Я вошел в лес - он был дремуч и серебрян, его не топтал

Флорентинец,

Из бочага на поляне в штопор ввинтилась утка,

Пружина кинула ее за Луну и вновь зарядила воду.

С гремучим треском навстречу мне

Вышел олень и застыл без движенья.

Рога его обнимали сияющий шар свершенья.

За ним стоял человек в средневековом костюме.

 

10.

 

ГЕРАЛЬДИКА

 

Бабочка двух W , мелькающая в шкатулке мира, в панцире мысли.

Мой черный конь скачет внутри вертолетного круга.

Это не конь и всадник, рассечены лопастями, лежат на

Озерном мысе -

Это кентавр Хирон, как лампочка, вывинчивается из крупа.

 

Над ним распадаются две W и спрягаются снова,

Сомкнувшись вдоль нижней линии и перевернувшись набок,

Странен рисунок геральдики, возникшей, словно

Опрокинутая пирамида рушится на другую гигантомахией в Альпах.

 

Но не плющится хрупкий ромб между ними, лишь сильней сияет

Тростник, вставленный в пасть Левиафана;

Я вижу в нем петуха, как сквозь грань стакана,

Воздушный Петр у костров симметричных зияет.

 

В ромбе хочется вытянуться и распростереть руки,

Чтоб потрогать, докуда доходят звуки,

Что в записи цифровой пробегают от серебра сердца

К плюснам и пястям и ноготь сорван, как дверца.

 

Иногда он кажется стеклянным бокалом, полным вином, как кровью,

Иногда в нем парит на коленях Св. Тереза;

В него можно пустить пеликана, наполнить бровью,

Соединив углы - определить центр ушедшего веса.

 

В нем живет все, что не удалось расплющить:

Облака, осенний парк, фрейлина на аллее,

Паруса, бороздящие море, над липами тучи,

Бомж на бульваре, собранный в пуговицу на шее.

 

Чем держится он, камень Грааля, чем светит,

Какой бабочкой несокрушимой уперся в края тисков?

Свет ломается в нем, как разбежавшийся перископ

Печной трубы, пылая внутри, как костер, как месяц

Над оливами Офела. А он гудит, как юла.

 

Отойдя на пятнадцать шагов от заряженного ствола,

Вьется дымок, сутулый, словно вопрос: что за Остров в ромбе

Парит, расходясь, как перчатка?

Вечно меняясь, летя вверх ногами?

Стукая красно внутри, тяжел, как свинчатка,

И на нем живут снегири и олени с богами.

 

И вращаются с общим знаменателям два алых круга,

Как два хула-хупа, вложенные друг в друга;

Их вибрация четна музыке сфер

И сотрясает желтые атомы звезд их осенний сквер.

 

-          Вот нитка, - сказал мне Хирон, - по периметру Остров измерь,

Потом подбрось в воздух - будет воздушная дверь,

Ты поймешь, для кого она по тому, кто в нее войдет, совпадает -

Как бороздка ключа и замок: ты понял? - разинув рот,

 

Я следил, как Принц вошел в ее персты и овалы

И, словно склевал. И его не стало.

Потом в нее вошел бомж из сквера -

И ему оказалась впору острова мера.

Потом вошел я, потом другие,

Все сорок тысяч вещей мира...

Мы все острова, вопреки Джону Донну,

Вернее единый негаснущий Остров,

Что светит во тьме изнутри,

И тьма его не объяла.

 

Дирижабль, дирижабль, помяни дирижабль, дирижабль, дирижабль, -

Раз. Кастальский. Два. Остров.

Три. Пасхальный. Четыре. Агнец.

Помяни, помяни, помяни дирижабль. Раз-два-три. Раз-два-три.

Четыре.

 

11.

 

СОРОКА

 

Меж костром и пружиной, в память твоих

W и S я стою на песчаной косе, где утки.

Темнеют кусты. Конь мой прячется в них.

Сорока слетает со ржавой будки.

 

Если смотреть ей прямо в лоб -

Образует крыльями белый круг

И парит неподвижно в нем, это, чтоб

Ты вспомнил о бело усилье рук.

 

Фрейлины тоже парят внутри

Прозрачных колец своих юбок, как ось

Планеты Земля с океанами вкось

Поставленных глаз и с губами зари.

И плывут по глазам корабли.

 

Я стою на песчаной косе, я говорю:

Господи, я нищ и дух мой бедствует,

Я с истраченными Твоими, ослепшими Твоими.

Из нищего духа своего, из дома со сквозняками в полу

Я подставляю Тебе каркас ладони,

Похожий с Твоих птичьих высот

На каркас рояля с натяжкой струн -

Хлеба и ветра...

 

1 - 4 окт. 97 г.

Валдай.

 

 

 

 

 

3.

ПРОСТРАНСТВО РУЧЬЯ

 

 

 

ТРУБАЧ

 

До семи ангелов он вышел на холм и затрубил,

Прозрачный смерч над осокой его закрутил.

 

Труба смертельна, потому что воронка.

Так выглядит под водой головой попавший в водоворот.

Крутило вокруг мундштука, и блестела коронка,

И музыки и песка был полон рот.

 

Труба неподвижней, чем ось земная.

Когда с ней совпадает - то, словно знамя,

Изнемогает, крутясь вокруг нее пестро

И поврозь, как чаинки на дне стакана.

Он стирается о воздух, как о воду весла,

Он тускнеет в нем, как внутри целлофана.

 

Еще до семи ангелов он затрубил.

Он трубу опустил, словно в землю ввинтил,

И вознесся вверх по смерчу, по смерчу,

Разбежавшись крылом по золотому лучу.

 

Семь времен, семь потов все сходили с лица.

Он не умер - он просто сыграл до конца.

Он взлетел на чердак, он увидел себя -

Он был сад, и он цвел, осыпаясь, слепя.

 

РЫЖАЯ КАМЕРИСТКА

 

Рыжая камеристка, вся в расходящихся кругах.

Брошена в воду как ферзь или свая волной мигает.

Зеркало выходит за раму в прибоях и завитках.

Закипев молоком, с плеч ее воротник сбегает.

 

Она расширяется юбками, как если в лампе подкрутить фитиль,

Круг света;

Ее можно поцеловать, лишь паря параллельно паркетному лаку;

Она опрокидывает пространство, как кегли - шаром лета

И глядит из точильного колеса, умирая со страху.

 

Она набросана на свой собственный вес, как кольца,

И собрана на оси, как детские пирамидки,

И толкается гулко раскрытым зонтом голоса,

Всегда в полукруге открытой на нее калитки.

 

Она вечером входит в белую Лету чулков по бедра.

В дверь стучится стройный паук, сам себе аркада.

Из тяжелых зеркал плещут свеч голубые ведра;

Ее глаза полны косого заката.

 

Он подходит к ней и закутывает ее в кокон;

Не прикасаясь трогает губы и щекочет шею;

Он вводит ее в эйфорию во сне глубоком,

Ненизывает на себя ее кольца, становится ею.

 

Утром они распадаются на паука и деву;

Пахнет свитая роза клумбы в семь раз сильнее;

Вокруг нее, как Сатурн, вращается чье-то тело,

Гоняясь за камеристкой, сливаясь с собой и с нею.

 

***

 

Прогулка по набережной оснащается сором.

Бабочка, как поток света, долетает до линзы

Глаза, переворачивается, проникает в розовый край, в котором

Строчкой млечной череп прошит, горячо, книзу.

 

Единорог тянется влажный от фонаря,

Пробивает глаз, сгорел и воскрес, перевернут.

Звезды выпадают из гнезд, как цифры календаря.

Сколько глазниц на небе, коробов сколько, комнат!

 

Подруга жизнь несет подбородком, как скрипку.

Царский раствор нищеты и зеленой звезде крепчает.

Золотую из глаза в волнах соринку,

И всю ночь-то луна яхты в белом тазу качает.

 

ХУДОЖНИК И МОДЕЛЬ

 

1.

 

Словно краб на пуантах, подняв клешни, обороняясь от

 Ныряльщицы,

А она парит над ним, как яхта над дном сухого дока

Или балерина, подброшенная туда, куда целит партнера око;

В - одной палитра, в другой - кисть, гибкая, словно

Ящерица,

Третья щелкает и хватает из воздуха непонятно что, из

Потока.

 

Сзади лазурь горизонтов. Она стоит в раме "воздушного занавеса",

Поток тепла выдает свои струи пляшущими бумажками, осами.

Она исчезает в нем уложенными в корону косами,

Погружается вглубь, тонет, как в ванне, не жалуется,

Вытесняя воду на холст беззвучными позами.

 

2.

 

Он раскатывает ее, как полиэтиленовый пакет для пальто,

Сквозь грохающую жемчужницу

Проступают плечи и подбородок, бедра, как разогнутые прутья

Забора;

Она падает лицом сквозь матовую стенку теплицы - ее

Хватают за ворот.

Он заговаривает ее, он посылает ее к колодцу, словно

Наложницу,

Бумажный круг между ними бесшумным прыжком распорот.

 

Она замирает и приспускает веко,

Полупрозрачное, славно затуманенное стеклышко часов,

По нему скачет секундная стрелка, и, вздрагивая от толчков,

Ресницы, как выступающий за края циферблат, полный снега.

Он вслушивается, веласкес, он мечет свеченья очков.

 

3.

 

Он брызжет на нее семенем, выбросом взгляда -

Она вспухает, как барельеф на стене или пробившая борт мина.

Он выдувает ее как пузырь через контур, полный

Радугой мыла -

Она круглится ему навстречу, перламутровая наяда,

Отрывается и летит, и кружит внутри, и лопается у камина.

 

Еще и еще - она лежит горстями, пригоршнями шариков.

Он выбивает из нее кием биллиардные шары колен и локтей.

Он ничего с ней не может сделать. Он изнемог над ней.

Он смотрит в окно, расправляет надкрылья и улетает за реку,

И возвращается, полный гула, огней.

 

4.

 

Он выдвигает ее из плоскости поочередно,

Как ящички из бюро, где за ключик - золотой локон;

Выбрасывает сквозь стекло из окон

И ловит на раму холста и расчета,

Он один - за толпу пожарников на тротуаре далеком.

 

Он бросает в нее гарпун, как в морскую львицу,

Она соскальзывает со льдины и исчезает в амальгаме,

Бухта прически, собранной в высоком стакане,

Разматывается, исчезая - дымится.

Он ныряет вослед и идет потолком вверх ногами.

 

5.

 

Для чего, Боже мой, для чего, скажи? - Узнать,

Ничего больше;

Узнаванье - единственно вырывает у небытия лицо,

У забвенья - прозренье, как у ручной гранаты кольцо -

Во взрыве он видит детское утро с девочкой в роще,

Первое, в глине и снеге вымокшее пальтецо.

 

Для чего, Боже мой, скажи, Боже мой, не отмалчивайся!

- Ты ловишь ангела, летящего на нее,

того, что был прежде, чем бытие,

до звезд, до холмов, до ручьев рисовал он

обманщицу,

и кружит как над свечкой, над кистью, колебля ее острие.

 

6.

 

Он идет, блаженный, на бульвар, из шеи торчит нож наискось,

Он хлопает комара на лбу и развешивает на ветках

Пиджак, башмаки и брюки.

Находит на свалке ржавую ванну и слушает звуки

Капель, выбивающих в эмали кариес,

И ложится в нее, как в воздушную яму, вывернутую наизнанку...

..........................................................

 

ПРОСТРАНСТВО РУЧЬЯ

 

1.

 

ПОЧТОВАЯ КАРЕТА

 

За почтовым рожком в туман я скакал в карете.

Все представления кончились, репертуар исчерпан.

Обратный вид бился о стенку, словно угол в конверте.

Ударом хлыста гремел листопад, заверчен.

 

Экипаж в дороге - всегда срез поплавка,

Суженье впереди, суженье белое сзади,

Дергается на ухабах, взлетает под облака,

Небо с водорослями стоит во взгляде.

 

Постоялый двор. Верста. Ворона. Трясло. Тут хрупкая стенка

Раскололась, как борт, внутрь въехал черный таран,

Как штык с глазами, расширяясь в утюг постепенно -

Земли не касаясь, плыл этот Левиафан.

 

Я стоял на блестящей трубке - внизу вращалась

Улыбка конского черепа, я держал баланс на ее колесе.

Фрау в дорожном плаще помещалась

На радужной оболочке бабочки, срезанной в эллипсе

 

Наклоненным узким фужером с каплей вина.

Черная коза выламывалась вовне, как нуль-пространство.

Я стоял на берегу моря. Его длина

Не делилась на радиус его окружности - я напрасно

 

Балансировал на метрономе. Вставала заря.

Я стоял у моря. Из груди моей росла прозрачная сфера,

Как у певчей лягушки в канале - справа и слева,

Но я был - внутри пузыря.

 

За почтовым рожком. Раз - два. За почтовым рожком,

Раз - два, за почтовым рожком, раз - два.

 

За почтовым рожком - он гудел в тишине тишиной,

Напряженней, чем свечка в ночи, за почтовым рожком.

Он был пуст, словно роза, он так был выгнут собой,

Что в ночи я рассыпался порошком.

 

Я собрался рисунком уха, обведенного в человеческий контур;

За почтовым рожком я бегу дорогой сыпучей;

Я помню про край, где много обителей, комнат

Для тех, кто слышит; и это тот самый случай.

 

2.

 

MAGNIFICAT

 

Колымага с клавесином

Переваливает улицу,

Ветвь сирени шарит по лицу -

Он раздвинут изнутри гнездом сухим, осиным.

 

Меж струн качается оно, жужжит луной молочной,

Луна со стен отстегивает откидные тени.

Вот тут-то наступает Гавриил,

Когда они шуршат и жалят, ползая по теме.

 

Сирень на ветке сросшихся жонглеров,

подбрасывающих все, что ни есть в одной и той же арке.

Арка падает под тяжестью тарелок, как буфет и никнет с ветки.

Капли катятся, и синие пружины из заборов.

 

Он наступает из семи пружин, как будто с неба,

Из дивана с сорванной обивкой наступает,

Кисть пружины вытянул вперед он, пальцами, и слепо

Отвернувшись прочь от белой тишины,

что в Деве днесь сияет.

 

Тишина, взведенная стальным капканом,

Сорок пар быков-бокалов, созерцая, скобку оттянули.

В ней кружат, как чай, ее частицы - пули,

И она стоит безмолвным ураганом.

 

Он подходит с лилией в руке

И раскидывает крылья, как над трапом,

Из него выходят дети, дети, дети, дети,

Уменьшаясь, словно ряд органных труб - в отжатом далеке.

 

3.

 

ЗВЕЗДЫ И СТИХИИ

 

Помня пожеланье старого дитяти Лао,

Говорю об узелках и узелками, все мы -

Люди, звезды и перо в руке, цветы и травы

Лишь поток энергий и мерцаний зева

 

Льва-вселенной, словно зонт раскрытый

Спиц усильем - пасть его энергией раскрыта.

Еж их, многократно перевитый,

Формирует в ветках узелки-болиды.

На одной игле есть два узла одной и той же силы:

Первый - сердце, а второй есть Солнце.

Так же - мозг с Луной, и также свиты

Остальные узелки Вселенной: медь и сосны,

 

Рыбы и ручей, звезда Венера, почки.

Синий ветер рыщет над прозрачною водою,

И рыбак несет между лопаток рыбу, точно

На груди звезды связав собою.

 

Если силе нужен глаз для выраженья -

Возникает глаз, ручей - ручей и рыбы,

И завязывает узел сил свершенье:

Справа, слева - руки, пальцами - обрывы.

 

Он течет, ручей, вдоль рыбака завязанной подковой,

Телеграфный столб над ним - весь в изоляторах,

В их белых завитках,

Как парик, парит на сини известковой,

В небе горсть скорлуп - тот самый Бах.

 

4.

 

ГУСИ

 

Железнодорожные пути и ночь.

Лакированный над шпалами поблескивает дождь.

За товарным дальше - лес, озера, тишина;

В темном воздухе стоит юлою гул веретена.

 

"Москва-Таллин", опозданье в тридцать пять минут,

Неровный дождь.

Здесь от тишины распалась на куски карета,

Из нее упал другой неровный кривоногий дождь,

Удлиненный, легкий, невесомый, как пустая сигарета.

 

Запах мокрый шлака, запах детства, облака,

Черные, словно брезент, как самосвал над рвом.

В их пространстве ничего не происходит; ночь с котом,

Разместившаяся внутри черного кота.

 

Комнаты, где ничего не происходит - купола,

Полные сырого черного азота, тишины и скрипа под ногами.

Анфилады и квадраты, тендеры ничто, смола

Пустобытия висит квадратными шарами.

 

Там не пахнет роза и нельзя сказать, что нет ее,

Там обитель многих, многих человек, но не сказать

Людей,

Там все сушится и сушится ничейное белье,

Самолет там в небе с бомбами ничей

 

Там к стене прислонена не скрипка - внутренность ее

Ее в пыли;

И поют не голоса, а связанные языки;

И с плеча спадает дождь, как черные ступени,

И по нимспускаешься в пиджак, что у сухой реки.

 

Невидимая стая флейт вдруг зазвучала,

Закурлыкала, заойкала, запела, застонала,

И летело облако невидимое флейт через пути на юг,

Флейт сухих и нервных верный пятипалый звук.

 

Вел вожак их, в комнаты ничто вонзив

Красную, как гребень петуха, изнанку крыл;

Он их вел сквозь ночь, крутясь, словно распил -

Он был нервом и мотором, флейтой дровосека был.

 

А под ними, над платформой двигалась, гудя,

Стая веретен, белея, словно короб,

Словно тот парик, где с флейтою дитя

В тихом черепе внимает крови шумный шорох.

 

5.

 

СТАРОЕ ДИТЯ

 

Гармония это то, что состоит из частей и не состоит из частей.

Гармония это то, что состоит из единицы, которую образуют части,

И не состоит из единицы

Так сказал Лао-цзы, Ли Эр.

 

Гармония это то, что состоит из дикой утки и неба

И не состоит из дикой утки и неба,

То, что состоит из Инь и Ян, но не может быть

Названо -

Сказал Лао-цзы.

 

Божественная, она не имеет названия, но ее можно

Назвать, не называя - так глядят на облако

В пустоте.

Она движет колесницами звезд и дарует жизнь и ее

Попирают ногами в подземных переходах

И ногами на весу - в барах, -

Сказало старое дитя.

 

Вы дышите ею и всю жизнь не можете встретить, потому что

Ищете встречи и потому что не ищете встречи. -

Так сказал Лао - ребенок.

 

Однажды я сидел на берегу озера на перевернутой лодке

И рассматривал детский череп:

Овалы, швы, игру объемов, музыку

Текущих пространств, эту емкость

Воздуха, поплавок духа.

 

Рядом качались яхты со свитыми парусами -

Множество белых рулонов в пространстве,

Словно раздвинутый мыслью парик.

 

Я держал череп на весу взглядом

И тут он взлетел и стал сотней птиц,

Кричащих на множество голосов,

Но при этом он хранил свою форму.

Это была гармония и это не была гармония -

 

Сказал Лао-цзы, мудрец.

 

6.

 

PASSION

 

Я иду по улице и балансирую зонтом на переносице;

Чайка чуть покачивается в воде;

Она вниз уходит милей радиуса, словно киль, противовесом на свинце

Положи под перья ствол - расплющится, что немощная, кто

Сказал о красоте?

 

Чем они играют - все висит на ветках облетающих.

Вот валторна, скрипка, клавикорды, вот виолончель.

То, что ими сыграно - как плот на облаках витающих,

На их белых поездах летит в другое измеренье звезд через

Дверную щель.

 

Они остались медным пароходом распадающимся

На части, но их держит пустоты неосязаемый алмаз.

К ним хоры муравьиных ангелов слетающихся

Несут метелки, лесенки и чистят их, и драят на холмах.

 

Над ними сходится в прозрачный узел столько сил,

Что на вершине их прозрачный Крест из "Passion", по Матфею,

На нем две мощные пружины, тот, кто первую собой сдавил,

Чтобы к Кресту припасть, был выброшен второй в трансбытие,

Слабея.

 

С тех пор пружины духа в Нем одном и раны всех в Нем тоже.

И музыка переполняет тишь неслышной жизнью.

Апостолов Гармонии, похоже,

Пружины эти внутрь манят небесной синью.

 

Направо, на одной ноге стояла розовая цапля.

А рядом - стапель белых валиков,на нем громада клавесина.

Раскрылась цапля, словно зонт в четыре стороны, неудержимо.

И оси парика крутились, с них в ручей сбегала яхта.

 

7.

 

ПРОГУЛКА ЧЕРЕЗ РОЩУ

 

За почтовым рожком, раз-два, за почтовым рожком в туман

Я скакал в карете,

Туда, на Север, где ждали меня дети и окна,

Где спал золотой лев, плоский на витраже, как кокон,

Ставший платом, раз-два, раз-два, ставший всем сразу на свете.

 

Я сошел с лесенки и пошел рощей, золотой рощей;

Ветер встречный свистел, свивал гнездо в моей полой флейте,

Гудел меж ребер,

Я сошел с лесенки и пошел рощей, золотой рощей,

Я шел наклонно на зов рожка, как оленя рог был он гулок.

 

Долог был этот парк и свод неба шевелился - рой синих опилок

Меж полюсами магнита.

Я сошел с лесенки и пошел рощей, золотой рощей.

Потом что-то кольнуло в сердце, потемнело в глазах, я умер.

Я сошел с лесенки и пошел рощей, золотой рощей.

 

Я вошел в стволы инструментов, в их в их гулкую рощу.

Я сошел с лесенки и пошел рощей. А они уходили в небо.

Ко мне подошла розовая цапля с лицом, которое я знал с

Детства и сказала: Здравствуй!

Я вошел в инструменты и пошел золотой рощей.

А они уходили золотыми пружинами в небо.

 

За почтовым рожком, раз-два, за почтовым рожком, раз-два,

За почтовым рожком, раз!

 

8.

 

ВЗРЫВ ОРГАНА

 

Он взорвался внутрь себя, исчез и свился в точку,

Рядом черный аист чистил металлические перья.

Он свернулся от удара - в плошку,

И вокруг безмолвно синие ходили звери.

 

Он ввинтился сам в себя всем строем,

Каждой гайкой, звуком, полостью, педалью;

Он ушел вовнутрь, как пламя в Трою

Или Шакья-Муни в созерцанье.

 

Словно листья в ствол, дитя в утробу, сфера

Всех небес прозрачных, зодиаков -

В мышеловку черного предела.

Он ушел, как в ангела Иаков.

 

Как в малейшую фигурку вся семья из сорока матрешек,

Он свернулся и висит лучком, улиткой свитым,

Как дневной звезды ненастный ежик

Втех краях, где после смерти путь невидим.

 

Сквозь пустыню комнат, где не происходит ничего,

Гать ведет через ручей - овал к овалу, в белых завитках -

И ведет в страну, где Милость, Слово и Число,

И где ангелы витают в белых париках.

 

Пусть звезда-Полынь горит - выходит гатью в жизнь звезда-орган,

И жужжит она внутри, как стая ос.

На бок валится сирени бьющийся букет, летит стакан,

Клавиши сбежались в пачку белых папирос.

 

8 - 10 окт. 97 г.

Валдай.

 

ИАКОВ И АНГЕЛ

 

1.

 

Что есть ангел Божий мне сейчас ответишь -

Сад ли облетевший, синий Геркуланум листьев,

Пазуха воздушная, что горит как ветошь,

Иль ствола дельфин, что выпрыгнул из золота, как выстрел?

 

Ты бредишь дорожкой приозерной, он проходит около,

Воздух в завитках ракушек - серый известняк,

Ткнет пером - и ты гудишь, как колокол,

Умножаясь звуком, умножаясь контуром в краях.

 

2.

 

Так я думал, но не то был ангел. Ангел - то

Очертанье воздуха по форме тела,

Из которого ты вышел только что,

Как из ванной, где вода еще не загустела,

 

Или время встало - словом ты

Там оттиснут, где и должен быть, но нет тебя.

И пока твои разобраны черты,

Ангел в яте тела светом жжет тебя.

 

3.

 

Ангел это то, кем был ты только что, секунду,

Меньше даже - миг (и он идет) назад, -

Оглянувшись, например, на золотую клумбу

На подушке - там где волосы горят.

 

Он похож не отпечаток в Голливуде,

Но живет в ступне, которая ушла.

Он настолько в миге сжат,

Что лишь в минуте

Начинает он двоиться в два крыла.

 

4.

 

Ангелы живут, как горный водопад,

- утверждает Псевдо-Дионисий, -

от лица Творца спадая и до наших пят,

голубиным проступая пузырем на льющем карнизе.

 

Если всмотришься - то воздух весь из белых веретен,

Как песчаник на разломе или белый пенопласт.

Все они гудят, кружась, и он переплетен

Синими глазами, словно горный наст.

 

5.

 

Мышцы натянув до хруста, словно крестовик,

Пеленал Иаков сам себя -

Место, где он был лишь в предыдущий миг,

Где теперь пустое снежное дитя.

 

Он проваливался в ангела, как в ванну.

Тот же, сокрушая, плечи нежно обнимал,

И, взорвавшись, тихо воздух целовал.

Равновесно уходя друг в друга, словно в яму.

 

6.

 

каждый был печатью для другого,

каждый для другого оттиск был.

Слово не осиливало слова,

Потому что в слове Логос жил.

 

Каждый порождал другого, умирая в нем

Нежностью и смертью, как любовник - косо.

Веер крыл кружится над ручьем.

Ангела осилит только вопль вопроса.

 

19 окт. 97.

 

СКАРАБЕЙ

 

И тогда я вошел по плечи в рощу

Метаморфоз. Там качались в садах пустые качели.

То, что было "я", взлетало к небу и падало в толщу

Пустого стакана, это были дельфины, они голубели.

 

Мех там рос вовнутрь деревьев, а снегирь был вырванным

Горлом,

Иов стонал из закопченной бутылки, пока не заткнули,

И бежал фосфор-олень через мертвый город,

Не заговорен от плевка, не то что от пули.

 

Я бредил пустой печатью, глядя на оттиск,

И, хватаясь за сердце, входил в пустоту арок,

Я встретил сумму отсутствий - тысячекрылый лостос,

И если сильно крутить - внутри был виден огарок.

 

Я примерял очертания свеч и контур пружины.

Я был сделан из пробки внутри и гримасы наружу,

Я шел, как дождь и спал, как песок, и живу

Быть было так же, как грызть Н2О в стужу.

 

Я утратил себя, как премудрый Эдип зренье,

Вернее стал тем, чем стали глаза позже.

Я из горла вытаскивал красной бабочки оперенье,

Говорят, что из своего, отдельно шептал: Боже...

 

Я шел по Долине Мертвых с оловянным вепрем,

И я был градом с глазом внутри, в котором

И шел кабан, я же поплыл по венам,

И губу разорвав блесной, вышел на свет-горлом.

 

Я окружал дыру, как гардеробный номер,

Покуда ангелы, вместо меня просили прощенья

И пели: Сердце мое - золотой скарабей меж ребер, -

Ты одно со мной во всех моих превращеньях.

 

17 окт. 97 г.

 

КРЫШИ

 

 Марку Шагалу

 

Новой Лапутией пролетающий город над островом фигуры,

Падает темная звезда, раскрывается, словно зонт

И катится, гулкая, в ветер,

Хлопают бабочки створками, срываются с петель,

Петух натянут на струны щипковой клавиатуры.

 

Колокольчик-белл никнет лилией у ювелира,

Юбки на ней, как английский дилижанс на дороге.

Скрученной салфеткой утиный хвост плывет в реке-недотроге -

Это ангел с неба шарит прической по дну мира.

 

Из дирижабля торчат руки и ноги, он похож на тритона,

Это Марек поплыл в гости к Абрахаму-раввину,

Тот тычет пальцами в воздух, вынимает их вполовину

Окольцованными, в номерках гардеробных, а на ладони

 

Горит морская звезда. Ангел мой, ангел, колокольчик,

Звездочка-Рахиль, бабочка хрупких поцелуев-перелетов!

Внутрь ночи-копилки падает диск, бел и игольчат,

Сестра моя, невеста, свечка мотыльков-папильоток!

 

Я держу палитру, как темную подмышку крыла,

В подтеках рек от Полоцка до Парижа,

Она киль воздушного корабля, вот она поплыла

И я вдел большой палец и вниз опустились крыши.

 

Фонари в чернилах Витбы выпуклы - влажная титаномахия,

А сама она вогнута, как веко, если смотреть изнутри зрения,

Мой череп скошен и блещет ганью от озарения,

Как короб фотоаппарата под вспышкой магния.

 

Бабочка, бабочка моя, сестра, колокольчик,

Конец времен, в запечатленный сад калитка!

Скрипка в руках Рафаила на крыше, где звезд, что зеленых строчек,

И скрипичный ключ стоит в воздухе, как молящаяся кармелитка!

 

 

КУКОЛЬНЫЙ ДОМ (ИБСЕН)

 

Она сидит в глубоком кресле, он стоит,

Дождь за окном идет, идет, и пешеход спешит.

 

Она сидит в глубоком кресле, на столе

Склонилась роза, роза в серебре.

 

Дождь за окном, дождь за окном и пешеход в окне,

Идет по улице, идет, витрина в стороне.

 

Спешит по тротуару, тротуару пешеход,

И зонт раскрыт, и он идет вперед.

 

Ее лицо белее кружев на груди, груди,

Он смотрит на нее, пора, пора идти.

 

Дождь за окном, дождь за окном и пешеход,

Спешит вперед, дождь за окном и пешеход.

 

Он смотрит на нее, ее глаза светлы,

Они светлы, светлы, они светлы.

 

Она сидит в глубоком кресле, он стоит,

Она в зеленом вся, в зеленом вся, в зеленом роза спит.

 

Дождь за окном стучит, стучит, сирень в окне,

Он смотрит на нее, она глядит вовне,

 

Она в зеленой юбке, зеленой юбке, зеленой юбке

Она бледна, бледна, она бледна,

 

И за окном, проходит пешеход,

И золотая морда льва с его спины ревет.

 

22 окт. 97 г.

 

Copyright © Copyright © E-mail:

Александрийская полка  Комментарии novyi_metaphysis@mtu-net.ru