Александр Иличевский
ИСЧИСЛИМОЕ
|
|
Впервые
я попал на свалку, когда стало известно, что на первом озере за купальней уже
три дня идут караси с ладошку на еще не опробованную нами тогда наживку —
опарыша. Где
же его раздобыть? Осведомившись
у рыбацкого опыта, т.е. выведав подробности процедуры у неподвижного от
старости и алкогольного балласта аксакала нашего двора — деда Пети, с одним
противогазом на троих — Розенкранца, меня и Гильденстерна — мы вышли к
Иван-луже. Ниппеля
в противогазе не оказалось, поскольку, испытывая прибор, Гильденстерн дохнул
угля до кашля. -
Его цыплячья шея, обвитая вздувшейся артерией, пульсирующий от частого
глотанья только наметившийся кадык, судорожные плевки. Противогаз он отбросил
в осоку. - Был
конец августа, и осока жухлая. Тугими гаванскими сигарами виднелись соцветия
на высоте вдвое больше нашего среднегеометрического — быстрота подсчета —
роста. Они вполне подсохли, их уже можно было раскурить. И в общем-то ради
этой забавы уже нужно спешить: еще дня два, и соцветья лопнут, разлохматятся
и — ребенок-ветерок дует на палочку, обмокнутую в раствор мыла, гирлянда
дуновения — истают струйками пуха в воздухе. Ровно вдвое. Больше. Как в
"Приключениях Карика и Вали", деленных на три. Во мне в шестом
классе было 1.60, в Розенкранце — 1.67 в седьмом, в Гильденстерне — 1.63 в
восьмом. Мы прекрасно знали свой рост: единственная координата развития.
Субординация — возрастная. Розенкранц — предводитель. Один из самых достойных
людей из когда-либо мною встреченных. Через два года мы с ним больше уже
никогда не увидимся. Родители Гильденстерна были идиотами, пьяницами и
неграмотными. Его мать однажды довольно больно побила Розенкранца
велосипедным насосом — за дружбу с сыном. Она выбрала удачный момент:
проживая напротив через лестничную площадку, смогла в глазок проследить, как
сильный Андрюша возвращается домой с только что выбитым тяжелым паласом на
плече, — заняты обе руки: одной он вставляет ключ в замок, другой
придерживает тяжесть. Что-то из Чаплина получилось. Чтобы написать кляузу в
детскую комнату милиции о том, что я украл у нее с балкона четвертого этажа
босоножки, она просила помощи у своей, увы, с письменностью знакомой товарки.
-
За Иван-лужей начиналась насыпью свалка. И тогда нужно будет карабкаться.
Если поджечь кончик соцветия рогоза, то, изредка на него дуя — важно
сдвинутые брови, трубочкой точно направленные губы, — можно минут двадцать
изображать мистера Твистера, к тому же дым отпугивает, заглушая едким
запахом, вонь свалки, а противогаз выброшен за негодностью. Мы нарвали стебли
рогоза, замочив ноги. Мы подожгли наши кадила. Опарышей еще отыскать надо.
Говорят, чем глубже роешь, тем они жирнее, и — вероятно, вонючей. Они похожи
на очищенных мелких креветок. 3,000 за килограмм. Но это сейчас. - В
Иван-луже водились тритоны и головастики, лягвы не обнаруживались: покуда
подрастут головастики — до готовности к полной метаморфозе, то уже и помирать
пора: в нее, лужу, сливали солярку с разводных тепловозов — зачем?! Отводные
пути: поблизости размещались ЖБКиИ, "Гигант", "Машиностроитель".
Тритон — это также широко распространенное земноводное. -
Мы подожгли осоку: я тогда уже прочитал "Прерию". Получилось еще
страшней, чем в книге. Пламя до высоты третьего этажа, и очень громко. Я
закричал, чтобы бежали. Мы, зачарованные громадой урона, смотрели, как гулким
воем кончается жухлая, бурая, пляшущая, оранжевая осока. И только потом
повалил черный маслянистый дым. Негатив струйки молока в чашке с кофе. -
Загорелась поверхность Иван-лужи. "Мы подожгли море", — сказал
Розенкранц. Мы помчались прочь и оказались на свалке. Палками расковыряли
участок отбросов — неудачно: видимо, совсем недавно привезли с птицефермы,
потому хоть и "второй свежести", но еще не червивые: куриные лапки,
— мозолистые, натруженные шарканьем в поисках пропущенного корма: громадная с
самосвала куча. Если опалить на костре, то обугленный эпидермис легко
сколупать, и покажется розовая мякоть подушечек. Почему тебе это известно? -
Все же кое-как насобирали в два слоя в жестяную коробку из-под леденцов,
повезло: случайно отклонили разведку в сторону какого-то не опознаваемого,
зато обильного личинками, месива. Потом одолело любопытство — так много
вокруг всевозможных вещей. Стали гулять. Обнаружили в куче строительного
мусора женскую голову. Вся в зеленоватых кляксах, слегка опешивший, щитовидно
выпуклый взгляд. Космы Горгоны. Поначалу решили, что кукла: невиданная,
легендарная немецкая с бывшим ходом и потерянной батарейкой. Но заметили
какой-то особенный оттенок в запахе: как в приемном пункте прачечной. И
волосы не как у куклы — стежками — крепились к темени. Они мягко
выдергивались, даже вынимались. Я тогда уже побывал в Пушкинском музее и
сказал, чтобы не боялись: считайте, что это — обломок статуи, которая может
видеть. Мне в музее запомнились саркофаги с подведенными глазами. Тогда я еще
не прочитал "Венеру Сульскую" Мериме. -
Потом стали собирать стеклотару, выстраивать ее в шеренги и расстреливать из
рогаток. Увлеклись. Нас возбуждал подвывающий звук рикошетов: наш тогда
любимый фильм — лично я три раза был на его просмотре — о приключениях
разведчика Натеску в союзной Гитлеру Румынии: удачливость героя в
перестрелке. У меня порвались два слоя резинового бинта — мы покупали мотки
медицинских шин в аптеке: для воздушек и рогаток. -
Оглядывались на Иван-лужу. Поток дыма в безветрии застыл четко и
неправдоподобно, как посторонний ясной погоде: колосс, он не растворялся в
вышине, а, казалось, доносил черноту до самых небесных стропил. Их он тем и
означал, что доносил. Потом на нас, видимо, не желая делиться, заверещали крысы
— пять, семь, девять, стая нечетных: мы потревожили на их логово. Испугались.
Мы. Они. Они как кошки. Мы бежали. Впопыхах я на одну наступил. Крысы очень
быстрые и мерзкие. -
Приехали четыре пожарных машины. Но лужа уже догорала. Пожарники вылили из резервуаров
всю воду и пену. Растратчики. Берег затопило сантиметров на тридцать. -
Было уже около восьми — отрывной календарь с единственной полезной для
подростка-наблюдателя информацией — не числа дней, а данные о длительности
светового дня: скупой рыцарь, копящий траты времени детства, предчувствие
страха, — и солнце начинало садиться. Мы помчались на первое озеро. Из
тайника в кустах бузины извлекли наши удочки. У меня одного был неподходящий
крючок-заглотыш — частые срывы при подсечке. В тот вечер я поймал три,
Андрюша — 7, Рустам — 9. - Я не люблю творчества приматов. Мне нравятся стихотворения
Филиппа Левина и Ивана Жданова. Родители Гильденстерна так и не развелись. Я
не выдумываю. Им не были знакомы Слова "сюжет" и
"возлюбленная". Я не выдумываю. Сейчас моя квартира все больше
становится похожа на меня самого. Видимо я стал ей враждебен, и от
беспомощности она прибегла к мимикрии. У нее прорезались из стен, еще пока
слепые, глазные яблоки — четыре: проклюнувшиеся на утоптанной тропинке
кругленькие шляпки шампиньонов. То, что в стенном шкафу, все еще пугает меня,
когда я, чтобы выйти за сигаретами, в темноте пытаюсь нашарить пиджак,
предположительно висящий на плечиках, и натыкаюсь ладонью на скользкую тугую
поверхность роговицы. Мне становится невыносимо мерзко, и я, как ошпаренный,
выскочив на свет, тру свои веки. Но я скоро привыкну. Только я не знаю, что я
буду делать, когда они наконец увидят меня. май 95 г. |
|
Copyright © Copyright © E-mail: |