Андрей Тавров

ЗВЕЗДА И БАБОЧКА: БИНАРНЫЙ СЧЕТ

Представляет собой фрагментарную карту с пунктирным маршрутом. Маршрут этот, как и многие ключевые точки и образы, опознавательные знаки путешествия, инвариантен. Подобных неоднозначных кодов придерживались авторы некоторых алхимических трактатов: Альберт Великий, Парацельс, Иоганн Тритемий и т.д. Сказанное обнаруживается с точки зрения сразу двух-трёх путешественников, отсюда инвариантность смыслов заглавия.

“звезда и бабочка” — один из самых сильнодействующих наркотиков;

Грааль, знаменитая чаша с кровью Спасителя, или таинственный камень, обладание которым ведёт к совершенной самореализации, вхождению в Золотой Век души;

под этим названием скрыто имя героини О.

“…бинарный счёт” — в т.ч. компьютерная бинарность. Смысл “путешествия” в счастии “бинарности”, основного условия предопределённости, несвободы.

Внутреннее небо

пойдём. пойдём, душа моя дудочка, подскажешь
рисунок для наколки, —
как бабочка внутри плафона бьётся, пыль сбивая,
и светится как зверь и звёзды сквозь колготки,
как Антигоны рот в шипах, как роза рта живая.

бьётся бабочка, идём, душа моя дудочка, знаю профессионала,
трижды великого, спрятанного, как фотоаппарат с кадром,
в чёрных складках —
чтоб на правом плече ласточка танцевала,
а на левом роза цвела, горячо, кратко.

пойдём, пойдём, я тоже наколю кое-что: письмена
ацтеков, кузнечика, букву Ю, полночное небо —
неподвижный свод Парменида: все имена
от перемещения выветриваются, как ацетон на виске Верлена.

звёздных птиц и зверей среди ста горящих свечей
изнутри наколю на кожу, как в шкафу за стеклом ищет рука книгу,
прижимаясь к небу внутри и вовне вещей,
внутри и вовне в тростинку гудя, Эвридику.

Звезда

памяти Антонена Арто

сначала слова в каталогах на S и на А
попадаются чаще других, потом вся эта листва,

клён прежде всего, красный, с четырёхсторонним усильем внутри,
потом паруса, Гейнсборо с пожаром, зажигалка на ветру и три

раза подряд открываешь финал одной из трёх
частей “Commedia”, но смысла конечных строк

всё ещё не видишь. Потом фотографии дна,
сделанные Мартиросом рядом с атоллом — на

первом плане пятипалый предмет и т.д.
потом тебя осаждает кентавр, утопающий, как в воде,

в конском остове. Позже — Дидона, костёр,
потом, как это умеет реклама, звёздообразный взор

высокой шатенки, потом долго не происходит ничего.
ты идёшь вдоль озера, наводя чело

на волну и ветер, и замечаешь, что ты
вделан в падающую звезду, как крот в ходы,

только здесь они — наизнанку и полны огня.
это будто гранату раскупорить в зной и — держи меня,

заведённый, как пульс на жизнь, переменный взрыв!
тот, кто живёт в звезде, не замечает цифр,

не разделяет костра и речи и путает тишину
со словом и с мужем скорбей — жену

из “Inferno” в языках огня и звездою рук.
ослепший, оглохший, он совершает круг

по Большому Мёбиусу и слышит звук —
это ангелу что-то шепнул паук

с одной звезды на другую. Он видит костры
звёздорожденных, и птиц и людей, — что остры

языки огня вкруг цикады, что Лермонтов Михаил
плывёт, мужая, в лучший из звёздных могил.

и пёс сияет распятьем, вделанным в круг,
и ты залез на чердак и нижешь звук

слога на луч. Ибо внутри звезды
ты родился и прожил. И там же исчезнешь ты.

Корабль-август

(из Цедлица)

в шляпе ты похожа на планету Сатурн —  лишь губы да подбородок,
да сталактит платья — синий лоскут в бегущей капле;
стреляющий громко каблук, ноги из чистопородных —
сквозь прутья мысль о тебе — осенняя медитация цапли.

улитка неба, вавилон лёгких, паруса, как стружка рубанка —
плывёт-проплывает, утопленник воздуха, повёрнутый ключ пространства,
его волки воют, завиваясь в клубы, как ядер изнанка,
выстреливают бабочкой — париком Иоганнова царства.

ладоням не вырастить в августе жемчуг трамвая,
синьке глаза не взять того, что белой руке в полдень —
им бы длиться всё тёплой змеёй, самострел обвивая,
чтоб проснуться от выстрела с красным, как девица, горлом.

так всё дальше уходишь в лес, собой в не себя вдаваясь,
где дракон в завитке уснул со свечою в лапе,
так уходишь всё в верх небес, сам в себе рождаясь,
как хлопушка гремит в продырявленном тонком небе.

между красной дичью и нотой одно соответствие — выстрел,
заряженный на лету пригоршнями для фортепьяно,
на корабле воздушном воздушного ждут флейтиста,
свистеть о воздушной мине Сатурна и Себастьяна.

перепончатым жгучим крылом не раскрыть пустого пространства,
всё Франческа летит по Сатурну, несомая вздохом;
сэр Гавейн в твою честь черепахой вращает свой панцырь;
я качусь, обгоняя себя самого всевидящим оком.

Красноногий флейтист

мне бы жёлтых цветов, схожих с костью височной, с её семизначной звездой,
флейты б, растёкшейся в озеро, пропоровшей о небо борта,
чтоб бежали глаза, как песок, голубиный, сухой,
доставая ресницей колючей до звезды умолкшего рта.

не поёт, не свистит, не бунтует, не ищет, не пьёт —
запылился фонтан, зимородка ему не сманить,
и вдоль флейты дракон накренившийся — парус влечёт,
как в бутылке корабль, и за донце ему не заплыть.

флейта-лента, козырный фрегат, сто стволов по бортам!
всё стреляешь наотмашь, всё синей сиренью в зрачок,
скорострельным кидаешься пульсом, грозишь облакам —
все библейские очи взял розы единый виток.

чтобы выткал виток в завитке звуковом у Медеи отсчёт,
тихий короб пространства чтоб ухо с подвеской кусал —
словно рыба, что схвачена рыбой, что схвачена рыбой — влечёт
порождающий ствол в сквозняках, как ракушку к устам.

в пять отверстий не взять тебя, небо, прицелом блестя,
жёлтым капсюлем, капсулой грома, облаткой дождя —
лишь собрать, как пыльцу, на подушечки пальцев, шерстя,
да свести пять прострелов на пядь золотого виска.

ангел мой, не молчи, закрути барабан, поменяй окуляр!
заглуши в сорок крат, в сорок сот сквозь ресницы зрачок,
выплывающий звёздной медузой на сонный бульвар,
где флейтист красноногий в стогранный разросся пучок.

мне бы выступить лесом, стаканом пустых хворостин,
мне бы в красном двуногом лесу заблудиться, где мальчик-флейтист
разрастался ветвями кустов среди жёлтых цветов
и таращился флейтой, мелодией впалой ветвист.

Сиринга

в хвойном лесу уменьшенную до флейты,
плывущую вдоль губ целовал,
рот оставлял всплески, пустоты, пустоты…
превращалась в то, о чём грезил в детстве —
в смятый полиэтиленовый перламутр выдоха
с чертами девы, все менее различимыми.

Европа и бык

из поздневизантийской рукописи. Вольный перевод

первая бросится догонять мотылька в ветре. Замри.
в лазурном замри, волнистом. Взятой в кадр зажигалкой, взятой.
квадратен глаз его. В нём хрустит и ломается камыш его же веса. Соловьи
вьют гнёзда в бронзовой мошонке; пахнет мятой,
и ветер причитает тонко: Итис!

в штриховке он стоит, полуоткрыт, как погреб.
свет через край вливается в него, он напоил бы
из этого корыта 100 верблюдов,
(но те — на глазном яблоке Востока),
каракулями, жёсткими и световыми,
его объяла святость,
как Моби Дик в прыжке, он полн и пролит.

он плыл через лазурь, в него вплывали рыбы.
он чуял в корне мужества — взор и печаль Наяды,
всезнающей и дивно равновесной,
внутри парящей — в двух его сатурнах
и — отраженьем — в траченом москитами виске.
он всхрапывал. Оранжевый дельфин
соединил повисшей долей мозг его и глобус.

был памятью он, только памятью и только
памятью. Он помнил всё.
в двух направленьях, в трёх, потом настолько
всё сразу, что, почуяв бездну,
что пребывала, словно пляшущий комар,
во всех без исключенья точках мира,
она, как девочка, спасая белый лоб,
прижалась к ворсу шкуры.

Европа! Дева! край
припоминаний, узнаваний — и не боле.
но и не менее! Я плачу, наклонившись
над женственной лазурью тонких волн,
бегущих в сторону Леванта,
от нежности. И обруч головы
всё держит прыгнувшего внутрь дельфина.
и тот плывёт по направленью взгляда.

Элегия с перламутровой раковиной

Д.Воденникову

400 лет тому назад некто
из круга Ронсара написал
элегию с перламутровой раковиной —
александрийский стих, как бабочка взлетел,
чтобы застыть на миг в цезуре над каракулями.
как спичка светел, он светил звездой.

элегия повествовала о даме, сидящей
за длинным-предлинным столом
на кресле голубом, с точёной лёгкой спинкой;
в окно летел через портьеры луч из парка,
похожий на корабль,
гудящий, лёгкий, с пушками и ветром.

а на другом конце стола лежала раковина, —
отражаясь в полировке,
вилась спираль моллюска.
светлокудрая дама в платье, похожем на опрокинутую пудреницу,
глядит, не отрываясь, в перламутровый зев, полный блеска,
бежит за часом час, и в тишине сверчок.

четыре века прошло, умер автор.
становились перлами глаза, кораллами губы.
длинный стол оброс предметами, лицами,
окаменевшими жестами,
стал похож на кратер
вулкана в джунглях, различимый лишь в иллюминатор “Боинга”.

она сидит на террасе приморского кафе,
щербет, олени в облаках, дельфин в море, музыка, музыка, музыка.
на столешнице, нагретой солнцем, — перламутровая раковина,
отражаясь в полировке, виясь спиралью.
ещё слышен звук удара о кругосветное, заросшее днище,
вокруг валяется окаменевший мусор… замкнулось ли свершенье? Где ж сверчок?

и бабочка летит в лимонной пустоте,
и пчёлы долгих звёзд пульсируют в ячейках,
о, как ты хороша — одна! — в лимонной пустоте.

Эрато

раскрытый нож всё равно пропорет карман,
как раковины орех в кулаке, в котором не жемчуг — игла.
это тебе — парижский роман, вариант,
где парит на бечёвке ангел–инфант
и воздух свистит вослед той, что давно ушла.

где экипаж едет, переваливаясь на виолончелях,
а те ни на чём не держатся, ни на чём.
твоя узкая спина — в осах и щелях,
как музыкальный объём, прорезанный под дождём.

всё это вместе — названием каватина.
в левой глазнице — краснея, в правой — черна
крутится по стенке мотоциклетного карантина,
образуя круг Анри Бейля в чашечках с ветром аэродрома — пчела.

у лба похожа на нимб пилы, таранящей слой древесины воздушной.
уходя в виски, тонет красной тишью подковы в ветхом колодце.
там внутренние часы, и в них запустить подушкой
нельзя, ибо в ней зашит утопленник тонкий, Моцарт.

серафим разрывается грациозно и упоённо
в свете газового рожка и ювелирной витрины — 
он растёт из зажигалки, фосфоресцируя, как джинн, таскающий брёвна
для ангельского костра пятирукой любви-мальвины.

шестипалой звездой заражён, как гонконгской оспой,
я клеймён золотым виском, совпавшим, кость в кость, с Музой,
наши сцеплены рты кованой горькой розой,
в синем лоне играет эдипов дельфин — разум.

словно зонт раскрывать из трубки спинного мозга —
она рвётся наружу дыханьем, иглой, перстнем;
я иду, бульваром затянут в дракона, плоско
развеваясь внутрь себя, как чёрное знамя.

вот она встаёт с корточек зренья,
та, которой, как в клетку платком, утешен.
лев растёт в позвонках, расчленён на волны и пенье,
этой мачтой бессмертной могил исцелён, взвешен.

14 сентября 1998 года. Валдай

Исчезновение фонарщика

звезду спускает вниз скрипучим блоком
и зажигает луч от отраженья,
и поднимает ввысь, в соседство с Богом,
а озеро пустеет, как театр.

Свидание

выпрыгивая из кринолина по пояс, как пловец за мячом,
они движутся в воздухе;
собор, встроенный в крик,
кочует над солнечными зайчиками
изумрудных глаз, прикрытых створкой ореховой;
выше, на мостике —
единорог, прободающий мутное, сонное зеркало.

они движутся в воздухе, выбрасываясь по пояс
из мыльных шаров,
откидываясь плашмя над ручьём,
как из яхты матрос, схваченный тросом.
они движутся под звук контрабаса;
бел собор, встроенный в шопот среди шатров
и куп шелестящих, и щёки прекрасной белы,
исхлёстанные альбатросом.

они кочуют между газелями,
испуганными, как магнит —
северо-южные очи кружатся в ресницах
на ослепшей иголке,
титаны по чресла, как в Землю,
уходят в мыльную пену, в гранит,
и Эхо летит от кнута, вдеваясь в зрачок,
пришивая его к двустволке.

болота обстали торс, как кружева Лорелеи бедро,
красное платье, выпрыгнув из воды, глотает тебя до плеч, как акула,
объятья в мыльных чащобах, крутясь, гудят, как в сейфе сверло,
летят над тропой дирижабли — яйца из блеска и гула.

мы с тобой в комнате, возведённой
на откинутом люке коня,
сгубившего Трою,
среди прозрачных шаров с мотыльком
и убийцей-драконом —
ты по пояс в стеклянной сфере, держась рукою
за бабочку с лицом напудренной Анны,
погибающую под вагоном.

меня не было в этой комнате — она была вся
у меня за спиной, в леденце театральном времени,
в разгрызенной створке пространства.
я стоял на мосту у дома с рекой, обгоняя рукой
ореховую скорлупу с пеплом коня и царства.

Любительница каппучино

она сидит за каппучино. Хороша
её спина. На улице листва
шуршит из кроны клёна и, шурша,
она нарядней, проще, чем душа.

она сидит. За стойкой — блеск прудов.
и клён шумит, прозрачен и багров,
и он совсем не произносит слов.

она совсем забыла про слова.
она изысканна, она жива,
спина камеи, нимфы голова.

она сидит, уставившись в бульвар.
спина стройна. Над клёном — белый шар,
вокруг луны — взволнованный пожар.

стекло и стойка, и шумит листва.
там, дальше, ночь и пруд, а здесь она
сидит над кофе, позабыв слова,
и красный клён, и полная луна.

она сидит. Глаза разведены.
из уха тянутся воздушные слоны
и множатся вверху, и мощный хобот
поддерживает белый щар луны.

она сидит и смотрит на бульвар.
над чашкой пар. Над клёном белый шар.

Элегия Страстного бульвара

синий студень бульваров, вульгарная светопись лета,
луч, как краб золотой, зацепился за леску бретели,
ему вторит по воздуху кочующая эполета
королька над чугунной оградой, вытряхнутого из постели.

а ещё на земле, и посадской, и райской, и голой,
“я хочу повторить след во след, досвистать мелочьё поговорки,
подставляя без пальцев ладони под божьи глаголы —
разошедшихся губ безжемчужные полые створки.

что ж летят так мучительно пчёлы из дантова улья,
всё играет веслом полнозвучий ушная шкатулка,
звук гудит, раскрываясь, как после напильника пуля,
и солдатом зелёным спешит в пустоту переулка.

не подкинуть ему в небеса буквы Д без дельфина,
не свести на трамвае бездомной, отыгранной ноты —
лишь пройти по бульвару, врастая ресницей в лавину
скорострельных стрижей, тонкорунной и райской пехоты.

вот Роксана бежит, в поцелуе павлином линяя,
в длинноносый, измятый зелёной канцоною воздух,
да солдат комариный поёт, в капилляр удлиняя
жизни сладкий и красный, к трамваю приклеенный постук”.

Возвращение в Колон

Н.Д.

красный лебедь и хор, плывущий, кивающий, гласный,
всё туда, всё туда, где на лесках качалось эдипово горло,
всё кричит, всё кренится, в подбородок продолжен прекрасный,
кто истёр о кремень себе пальцы, о флейту, бегущую в гору?

и кого провела через красную комнату ночи
верноглазая, в птицах-лодыжках полночная дева,
через дворик, весь в пальцах, в перстах, весь — пролившийся в очи,
весь — родник запечатанных век у поющего древа.

красногорлыми кто всё бросался углами и призмами пенья,
грязью из-под колёс, красным сгустком и клятвой дракона?
кто уснул и ушёл? Кто стал смертью и смыслом и улицей впалого зренья?
в буре крыльев и складок провожала кого Антигона?

и зачем, красной лодкой червив, в перевёрнутом небе сознанья
до сих пор этот шаркает мир (плачем, плачем протёртой) ступенью,
жадный хор для чего, словно жало гадюки, двоится в гортани,
золотые ладони стоят на ветру кипарисом?

златорунный висок Афродиты, волчок переменчивый, гулкий!
сколько б слову во рту не гудеть, а выходит как прежде, как прежде:
всё люблю да люблю, соловья чтоб раскрученной втулкой
выпрясть нитку живую, запутаться небу в одежде.

кем и как беззащитность одна полноправнее бога,
лес горяч Эвменид и раздвинут для зверя и птицы,
и пятнистый олень бытия цел и светел двурого,
и распавшийся смысл собран черной звездою глазницы?

Баланс

весь флот ушёл. В пальто по щиколотки вдоль
холодных пляжей, где земную держит ось
противовес зеркал — что напряжённо столь
откинулся за борт, не замочив волос.

утиный флот ушёл. И ты в том месте, где
от взлёта круг волны бежит через другой,
бредёшь в чужом пальто, откинувшись в воде,
чтоб мир вставал, кренясь, светящейся дугой.

Золотой лев замыкает

однажды всё начинает повторяться. Экклезиаст
приходит и говорит дождь, камни, и голос его бесцветный
оказывается твоим,
слова гримасничают в сумерках, из пространств
выступает сцена, пора уходить,
это значит пора незаметно

покидать прохудившееся пространство — первой уходит Дева,
гаснет выцветшая звезда на зеленом бильярде,
зверь подходит к источнику, но не слышит больше напева
струй, слава Богу, всё кончено, можно идти не по карте,

а за её края, где не нанесено ничего, потому что
нечем и незачем, туда-то и ведёт ушко иголки,
которым довелось наконец-то
пройти верблюду со всеми его декорациями
(неужто
такое возможно? вот никогда б не поверил!),
и парус колкий,

колкий парус проплывает сквозь него — это лиловая страна,
та, что обычно выступает ресницами из-за века,
ты думал — ресницы, ты думал — предмет метафоры, дрожи, сна —
всё наоброт, всё что ни есть — метафора имени,
выступившего с той стороны человека,

из страны, где с изнанки остаётся, как в гипсовом барельефе,
впадина, исконная форма
в качестве Анхиза ли старца,
Лебедя ли, Собора…
выпуклость лиц и камей! — тот край надувает их парусом, жизнью,
выступает в небе
гипсовой чайкой в серых звёздах
разбрызганного раствора.

лиловая страна выдаёт себя розой,
иногда криком августовских стрижей,
блаженным, занёбным;
внезапной тишиной улицы летом вечером;
таится в некоторых женских причёсках,
пьесах стинберга-ибсена, иногда в рифмах,
и когда рыжей становится пыль на зеркале,
чем свет идущих издалека свеч.

но идущий вослед Уильяму Батлеру
золотисто-зелёный зверь, чтоб напиться, —
видит: бабочку в буре,
как борется с ветром парус
у порта города С.,
в роще того же города
вертикальные зелёные глаза
то ли кота, то ли девы, —
проходит: по заднику звёздочкой,
тенью за тенью актёра в трико,
шепчет убью и торопится сбыться

в качестве золотого льва. Качаются качели на сцене,
белое платье всё ещё витает в воображеньи,
но уже растаяли плечи.
белые бабочки, да и лимонницы,
забираются под невидимые веки и тени,
и (закончим правдой, старой, как мир, правдой,
единственно правдой), — и гаснут свечи.

21 сентября 1998 года. Валдай

Охотничий пёс узнаёт царя

в тот день, когда из ночи выплывёт, как из реки,
не задевая, не отвечая, не задавая вопросы,
то ли Афродита, то ли метеорит — в тот день беги
в горы, где ходит ветер и качаются розы.

это за тобой пришёл тот, кто пришёл,
за тобой, за цветком, за зверем, за водой и костром.
пусть достанет в тот день тебе сил в память медленных пчёл
перетечь в небесные ампулы и воздушным застыть мостом.

Либретто

солнечные пятна на парусах, мы подплываем туда,
где всё и произойдёт (произошло) — музыка, костёр, апельсины, роща, разлука.
хор ещё ни ноты не спел, и наши суда
не коснулись земли, но слова до последнего звука

уже звучат, за ними-то мы и приплыли сюда,
за словами, похожими на костёр, на паруса, на царицу,
на то, как рвётся косо объятий слюда,
высвобождая треснувшую лунную птицу.

но время сжато и мотылёк-Карфаген
вместе с ним — бабочкой, приклеенной сном к шторе.
паук, обгоняя оргазм, бежит вдоль отвесных лимонных стен,
и хор полощет гортань эвкалиптом и словом горе.

Карфаген несказанных слов — короб сцены, копилка снов:
луч, Элисса, барс на цепочке, паруса, как стружка рубанка;
во все стороны света звезда — разошедшийся кров.
ветер, ветер в парусах; сломанный кипарис во дворе; изнанка

зелёного занавеса обернулась серой волной,
волчицей, костром парусов, идущих на север, кинув
жаровню любви, дрова — как шлюпку для той,
которой переправляться сквозь красный прыжок дельфинов.

за словами мы приплыли сюда и, отбывая with drooping wings в края,
где, как рысий зрачок, они собраны воедино,
в точку и смерть, мы бормочем их вслух (свои мы забыли), кроя
языком их в дар Харону-брюнету, челну-блондину.

просто лодкой в шуршащих драконами камышах —
уплываешь мелкой волной, Лебедем или осенним Садом,
серой волной — с тем, что осталось под занавес на языке и в ушах,
всегда серой волной — с тем, что схвачено напоследок взглядом.

Карфаген взволнованных слов, как с Темзы в ветре фонарь!
ты была в синем плаще, слова и слова, и слова, и слова Карфагена,
я составлю их для тебя, слова и слова, я, слова и янтарь,
я, слова, я найду их, слова, я попался, слова, но я всё же сбегу и слова, но я выберусь всё же из плена!

не под лимонной звездой, а под мокрой башней, потупя взор,
ты прошла антилопой дождя, и дрожал мой факел —
освещая царицу, похожую на слово костёр,
светом, похожим на слово прощай, мой ангел.

я, Наум Тейт, написал тебе это вместо письма
в год царствования… в городе Лондоне… в сентябре, в начале…
словом, это либретто в сеченьи точно весьма
удвоит обводом и бортом лиру и звук печали.

Готическим шрифтом

“на крылышке бабочки я возведу свою жизнь,
на запятых неуловимых воздуха за ним,
похожих на воронки от весла, на витки растаявших пружин —
на том, на что не должно опираться, я возведу собор.

и не марионетка я — не водомер небес,
я возведу его среди ягнят и лилий,
чтоб он всходил контрфорсами надкрылий,
в себе самом утрачивая вес.

Квазимодо-паук и паук собора — один и тот же паук,
на чашах Бога заменимы небом,
и внутрь себя уйдя, в кристаллов грозный звук,
они кончаются неслышным словом.

он цепок, как медведь, как корневище, плод моих
усилий, что несёт лохматый мой двойник воздушный,
уравновешен в них, как в чашках крыл двойных —
на правой зверь с кольцом, на левой ангел грустный.

затверженней огранки ювелира,
неуловимей в варежке мизинца,
возносится мой шпиль, как Иов мира,
чтоб воздуху полночному присниться.

краеугольный небом дышет камень,
чтоб звёздам ни на что не опираться,
и нимбу ниоткуда черпать пламень,
и Богу ни с чего не начинаться,
но быть-не быть, любить и продолжаться.

на крылышке бабочки я буду её возводить,
на том, что неуклюже в профиль, а сверху — звёздный почерк взора…”, —
готическим шрифтом, похожим на пережжённую нить,
слова некоего строителя некоего средневекового собора.

Скорлупка

О.М.

вернувшись из библиотеки, разглядывая озеро сквозь стекло.
сыграть в ракушку нижним бельём души, женского рода анимы.
откуда берётся бык? Рога, Европа, чёрное губ тепло?
откуда раковина — окаменевшее крыло, затянутого в водоворот ангела:

начало Большого Взрыва, Витка, обрезанного немотою рта
Лаокоона, перекрученного собственным отраженьем,
вышедшим из воды в виде змеев и петель, открыть врата
в запястье перчатки с перстом — для Одиссеева возвращенья.

это сон, когда снится слоистый, слоновый на лебеде сон,
и корабль, в голове догорая, выбегает сквозь профиль,
и Паллада, рождаясь, мозговую воздушную соль
дарит смыслам-смычкам — звёздам озером мыслящих кровель.

отыщи ж себе скрипку-скорлупку, ореховой створки тепло,
веко Биче из Рая, которым сумела накрыть
что осталось земле от неё, что в напёрсток легло
оком, прахом и плачем — всё, что небо её возродит!

это скрипка-скорлупка с заочного неба глядит
на ракушку в такси — на завитых объятий футляр,
в заресничных созвездьях всё ангел лучами летит,
как поваленный кратером воздуха душ-циркуляр.

только свет да ореховый куст, карей флейты спина,
только птица из скрипки кричит и в скорлупку поёт,
только озера чёрного в звёздах сплошная стена,
словно парус Улисса, на цыпочках белых идёт.

Сентябрь 1998 года. Валдайское озеро

Флотилия

среди бумаг португальского алхимика и поэта
между неоконченной строфой об опрокинутой в камышах лодке
и грушевидной Африкой со сторонами света,
с рекой, похожей на красный удар плётки, —

кое-что о тебе: она (красавица без имени) напоминает флотилию каравелл
во время экспедиции разобщённую ветром,
поэтому каждый корабль теперь состоит из стрел
звёздного покровителя, отраженного недром

океана, и себя самого и каждый наедине
со своим одиночеством, холодом, отраженьем.
они кочуют поврозь, являясь вполне
тобой — исчислённой воображением.

теперь спрошу: которая ты? — несущая светоч глаз?
та, что вздымает парус, как волны платья?
та ли, что сбилась с курса в который раз?
та ли, что компасной стрелкой
дрожала в круге объятья?

условие: внешне неотличимы, поэтому больше того
скажу: ты та ли, что в буре чиста, нетленна?
что открывает Вест–Индию в конце своего
пути? или та, которой исход — лишь пена?

одна есть точка, общая для каждой из вас —
скрещенье в центре земли перпендикуляров веса:
похоже на веер с драконом, и, чем небеснее галс,
чем ближе к Богу, тем больше меж вами места.

увы, воедино собраться тебе дано
лишь в скорбной обители, лишь там ты пребудешь собою.
звучит печально и просто. В звёздах оно
разбежавшихся парусов — небо над головою.

моё сердце и есть этот центр земли, где я умер сам,
тебя в мире то-то и нет нигде, кроме этой глуби,
превращённой в свет, выплеснутой к глазам,
продолженной брызгами, белым флагом на шлюпе.

как двенадцать бабочек на ресницах булавок-стрел,
воткнутых в одну точку, как в фокус линза…
ты похожа на двенадцать растрёпанных каравелл,
особенно на морском берегу. Особенно в пору бриза.

В мунковском воздухе

в мунковском воздухе ты пройдешь, в мунковском воздухе —
по аллее над озером, по тонкому причалу, тонкому мостику,
что повис внутри белого дирижабля, белой сирени, белого крепдешина,
пройдёшь ты по свету, посуху,
один здесь коктейльный стакан для луны и для солнца.

кружась в широком платье, внутри лент —
вьющихся в воздухе стружек,
ключом внутри замка, ушедшего в озеро двери,
поворотом колен открывая (щёлк!) путаницу млечных кружев,
чьё-то разрубленное лицо среди них
в разошедшейся щели.

смех над озером — я только зеркальная полянка для двух
рук, гоняющих целлулоидный мячик — я один связал их
пульсы, воланы, голоса в целлулоидном воздухе — звук
речи двух кисейных подруг, влетающий в залу.

всё отражается, остаётся в озере, когда источник себя ушёл:
у выломанной расчёски причала что ни миг прибавляется зубьев.
время года — мунк, a moon, a season, улиткой луны повисший сезам.
она вращает свой ключ внутри шёлка, свой рой, свой улей.

никак не пахнут цветы, резеда, васильки;
воздух — сплошная Диана, припудрившая зеркальце Гелиоса.
пепельные пряди пружинят с затылка — ты стала Единорогом:
идя по мосткам, тобой облечён, как чулком, он в душистый табак прицеливается
шестым пальцем запястья —
взрезанной веной — в отражении длинноногом.­ ­ 

в сентябре панорама размыта, как если в кадре держать летящую птицу.
на губах твоих глина, под языком зима.
дуй в дудочку, мастер, вынь вязальную спицу
неба из горла и не сойди с ума.

нет смерти и нет воскресенья, любви по себе нечего здесь оставить, —
сказал Гвидо-мастер мастеру Данте при встрече в аду.
я вплываю в огонь, в снегопад, и венок этот снежный, как память,
у Евтерпы из сада для могилы пространства краду.

29 сентября 1998 года.

ПРИМЕЧАНИЯ

“Внутреннее небо”

Парацельс постулировал существование внутреннего неба, соответствующего небу над головой со всеми перемещениями светил. Более того, он давал понять, что это одно и то же небо, подобно тому, как цветы и звёзды для него — проявления одной и той же силы и фактически совпадают.

“Трижды великого…” — отсылает по касательной к имени Гермеса Трисмегиста — таинственного египетского Мага, учителя всех алхимиков, основоположника этой науки-искусства-принципа.

Парменид — греческий философ, утверждал, что только то, что неизменно и неподвижно, обладает реальностью. Это перекликается с неизменным “хорошо” Бога по отношению к Творению (1-я книга Бытия), неизменяемым качеством, скрепляющим все витки и провалы бинарного принципа истории.

“Звезда”

S и A — начальные буквы слов stella и astra — звезда.

“Comedia” — “Божественная комедия” Данте, состоящая из трёх частей, каждая из которых кончается словом “звезды”.

Алхимик Данте, включённый в движение внутреннего неба, движется по Большому Мёбиусу, бесконечной ленте с одной поверхностью, находясь в поисках Беатриче, перекликающейся с героиней О., в поисках самореализации и расширения сознания (ср. финал “Комедии).

“Inferno” —  Ад.

“Большой Мёбиус” — Творение, Вселенная.

“…в лучшей из звёздных могил” — аллюзия на известное четверостишье О.Мандельштама из “Стихов о Неизвестном солдате”, где возникает тема воздушного путешествия, воздушного корабля, исцеления в “воздушной могиле”. Алхимическая трансформация также в строках о “дубе над могилой” М.Лермонтова.

“…внутри звезды” — инвариантность: звёздная “астрологическая” предначертанность, Вифлеемская звезда Спасителя, осветившая земное небо, след от укола, звездообразное расширение сознания.

“Корабль — август”

“Из Цедлица” — австрийский поэт, автор стихотворения “Воздушный корабль”.

“…сквозь прутья” — сквозь ограду вольера московского зоопарка.

“…улитка неба, вавилон лёгких” — опознавательные знаки воздушного путешествия в иную реальность, воздушный корабль.

“Иоганново царство” — музыка Баха.

Себастьян — христианский мученик, расстреляный стрелами из луков. На иконах изображается с безмятежным лицом и лесом стрел, торчащих из груди и рук.

Сатурн — астрологический символ.

Франческа — имеется в виду хрестоматийная любовная история о Франческе и Паоло. В “Inferno” любовники отбывают наказание за недозволенную страсть — ветер несёт их по бесконечному кругу.

Сэр Гавейн — герой цикла о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, темы Грааля, поисков, алхимического путешествия, изменения сознания в результате его восхождения и т.д.

“Красноногий флейтист”

“…красноногий флейтист” — имеется в виду картина Э.Мане “Флейтист”, висящая в Лувре.

“…флейта-лента” — здесь становится воздушным кораблём, путешественницей в поисках Грааля и, может быть, в одном из вариантов — шприцем.

“…библейские очи” — отсыл к пророческой книге Иезекииля с его многоочитыми колёсами таинственной, концептуалистски поданной колесницы. Абсолютность зрения, даруемая прозрением внутренним или алхимической трансмутацией.

“…что схвачена рыбой” — самопорождающееся бесконечное развитие при кажущемся уничтожении. “Рыбы” — так же астральный знак и символ Христа.

“…бульвар” — месторасположение дома героини О., где деревья одушевлены не дриадами, а неким китчевым мальчиком с его музыкой путешествия к смерти-перерождению.

“…жёлтые цветы” — символ духовного золота алхимической трансмутации.

“Сиринга”

Весь текст книжки условно представляет собой многозначный алхимический код, проще говоря, по примеру мудрёной алхимии может быть прочитан в разных направлениях и с разными смыслами в зависимости от ключа, которым пользуется читатель, и его продвинутости либо в нарко-опытах, либо в гуманитарно-культурных пейзажах, либо в компьютерных играх и действах.

“Сиринга” — эксплуатируется знаменитый миф о превращении девы в музыкальный инструмент, тростниковую трубку. Автор пробует тему преодоления бинарности через нирваническое угасание, редукцию бытия. Характерно, что музыка всерастворения должна обладать личностной сущностью (инструмент является одновременно и девой, в которой проступают, а, вернее, угасают черты героини О.).

“Европа и бык”

“Соловьи…” — образ внутреннего прозрения, соловьи поют в священной роще над головой прозревающего внутрь себя слепого старца-Эдипа, пришедшего в Колон.

“…Итис!” — так Прокна, превращённая в соловья, зовёт убитого сына.

“…в корне мужества взор и печаль наяды … в двух сатурнах” — высвечиваются две графические работы П.Пикассо, изображающие фаллос с девой (наядой), парящей внутри его основания.

“Был памятью он…” — вариации Платоновской идеи о познании как припоминании, узнавании, утрате человеком абсолютной памяти — знания, которым он некогда обладал.

“Элегия с перламутровой раковиной”

В продолжение темы памяти-знания, входит тема Архива, абсолютной библиотеки, исчерпывающей бинарности, но никогда не доводящей это дело до конца. Герой-путешественник продолжает поиск Последнего Интеграла, будь то исчерпание Архива, укол или дзен-медитация. То, что способно интегрировать в себя всю действительность, все её элементы, претворить их в Золотое алхимическое единство, отныне становится целью героя.

“…глядит, не отрываясь” — медитирующая героиня затормаживает время и выпрыгивает из его кольца спустя четыреста лет в приморское кафе.

“…становилась перлами глаза” — аллюзия на песню Ариэля, метаморфоза утопленника; Шекспир, “Буря”.

“…одна — в лимонной пустоте” — снятие бинарности, попытка выйти в иное пространство.

“Эрато”

“Эрато” — муза любовной лирики; второй план — псевдопарижская история.

“…этой мачтой бессмертной могил” — позвоночником, вбирающим энергию Воскресения.

“Свидание”

“…ореховая створка” — сигнал и атрибут присутствия героини О.

“…вдеваясь в зрачок” — препараты опийной группы вызывают сужение зрачка.

“Анны…” — в сторону романа Л.Толстого.

“…коня и царства” — герой сравнивает себя с Ричардом-королём из пьесы Шекспира.

“…ореховая скорлупа” — тема века, зрения, райского присутствия равноудалённой от места события “размножившейся” героини.

“Элегия Страстного бульвара”

Роксана — содержит в себе “О.” героини.

“… длинноносый” — намёк на Сирано де Бержерака.

Закавыченность центральной части отсылает к теме всечеловеческого Архива, Вавилонской библиотеки Борхеса.

“Возвращение в Колон”

Использован сюжет трагедии Софокла, в которой слепой страдалец — Эдип, ведомый Антигоной, наконец обретает успокоение, и таинственно переходит в иной мир, став чистой силой, талисманом-охранителем Асрин.

Дракон — алхимический символ.

“…а выходит, как прежде: всё люблю” — попытка снятия фатальной бинарности, детерминация Рока через любовь, “движущую звёздами” и людьми, не имеющую внутри себя оппозиций, обладающую чистым Да. Детерминации и Року, кстати, подвержен по мысли и логике автора и компьютер, как модель и порождаемое фатального сознания.

“…чёрной звездой” — тема алхимической стадии нигредо, на которой душа особождается через очистительные усилия черновой работы от ненужных мыслей и чувств, затемняющих дух.

“Баланс”

Тема личности (любой), необходимой для удержания мира, мироздания, Богосознания. По словам Ангелюса Силезиуса: “Если меня нет, то и Бога нет тоже, если я исчезну, то исчезнет и Бог”.

“Золотой лев замыкает”

Перекличка названия со знаменитым стихотворением Йейтса “Звери покидают арену”, подводящим итоги жизненной и поэтической его деятельности.

“Лиловая страна” — страна транс-существования, вне-смертия, бытиё, присутствующее уже здесь и сейчас намёками; к нему ведут почти все вещи мира, страна снятых трагических бинарностей, золотой век, предугадываемый в экспериментах с Л.С.Д. и наркотиками нового поколения.

Анхиз-старец (отец Энея) — тема путешествия, транс-броска сознания, поиска Чаши Грааля.

Лиловая страна по мысли автора-героя не обладает ничем, что может быть названо и зафиксировано; таким образом, это единственно жизненная подкладка здесь-бытия, время от времени выворачиваемого наизнанку, скажем, медитацией, любовным или творческим актом.

Уильям Батлер — Йейтс.

“Город С.” — земной рай, топологическая помета вечного детства, существующего на пересечении памяти и действительности. Символ творчества и детской ясности сознания.

“Белое платье…” — тема страха, норвежского воздуха, магии фьордов, тема ужаса любви, предваряющая Мунка дальнейшего стихотворения.

“Охотничий пёс”

“В тот день…” — библейский оборот, обозначающий день Страшного Суда. В стихотворении — возвращение Одиссея на Итаку, история со старым псом, узнавшим перед смертью Странника, переплетается с темой Апокалипсиса.

“Либретто”

Либретто — для оперы Г.Песелла “Дидона и Эней” (“Dido and Aeneas”), либретто которой написал Наум Тейт.

“…за словами” — выветрившееся слово превращается в знак, который остаётся только уточнять. По мысли автора-героя слово, как и икона, может быть лишь знаком, доской, а может вести к некоему Неназываемому, к порождающему Ничто, к тому, что одно хранит слово-икону от выветривания.

Карфаген — здесь: магический город слов чистого содержания, утративших фрустированную форму, блаженных, лёгких.

“…with drooping wings” — “с поникшими крыльями”, фраза из заключительного хора-плача.

“…серая волна” — Стикс.

“…лимонная звезда” — атрибут Альфы и Омеги, нерасчленённого Единства, неразорванного сознания.

“Готическим шрифтом”

Тема эзотерического масонства, а также крика в небо Иова, взыскующего ответа со стороны Бога.

Коан: краеугольный камень — то, на что нельзя опереться, —  возникает из рассуждений строителя.

“Скорлупка”

“Виток, обрезанный немотою рта Лаокоона” — Большой Взрыв, по одной из гипотез — гелиевое начало Вселенной, раскручиваемой вместе с пространством-временем из ничего (или из первояйца); сравнивается с витком ракушки, законченным немым криком рта знаменитого мраморного Лаокоона.

“…запястье перчатки с перстом” — троянский жрец открывает Врата для путешествия Одиссея — “внутрь перчатки”, внутрь “указательного перста”; мир ограничен, тёмен, указательный перст никуда не ведёт. Чтобы получить верное направление, нужно вырваться в новое измерение или через Ленту Мёбиуса, либо через Чашу Грааля, либо через обращение к Неназываемой Любви.

“…Паллада, рождаясь…” — Афина Паллада, богиня мудрости, родилась из головы Зевса.

“…скрипка-скорлупка” — лексическая примета героини О.

“…веко Биче из Рая” — небесная Беатриче, встретившись с Данте в Чистилище, вернее, в Земном Раю, отсылает его мысленно взглянуть туда, где покоятся её земные останки.

“Флотилия”

Тема Архива человечества, перекодировки схожих ситуаций.

Имитируется псевдобарочный стиль одного из португальских поэтов, современников Комоэнса.

“…какая из них есть ты” — тема “размножившейся”, растиражированной героини, шизофренической расцентрированности её бытия в сознании поэта. Впервые встаёт вопрос о реальности героини, двойника героини О., а, следовательно, о реальности самой героини О.

“…воедино собраться…” — ей дано обрести недифференциированную реальность, собраться через последний Интеграл Любви-Воскресения, но предварить его можно уже сейчас. Для этого поэт-алхимик проходит стадию алхимического нигредо, умирания: “моё сердце и есть этот центр земли, где я умер сам”, и надеется на новое воплощение героини ещё в непреображённом мире. Сердце — порождающий орган.

“В мунковском воздухе”

Э.Мунк — норвежский живописец первой половины века, оказавший сильное влияние на мирочувствие героя-автора. Разыгрывается тема любви-ужаса.

“Диана, … Гелиос” — Луна, Солнце.

“…она стала Единорогом” — тема Гермафродита, стремящегося к интеграции, но вместо этого умножающего различия, оппозиции.

“Единорог” — героиня могла снять различия другим путём; ироническая подсказка: образ (Единорог) в средневековье символизировал Бога, Альфа и Омега, имя Христа, интегрирующего бытиё.

“В сентябре панорама…”

Гвидо-мастер — Гвидо Бонатти, астролог, которого Данте встречает в аду.

снег-огонь — намёк на преодоление бинарности, через почти “воровской” бросок в акт необусловленного творчества. Полукриминальный акт этот происходит сразу же после разуверения (в лице Гвидо-астролога) в возможностях любви, которой “нечего по себе оставить”: — приводит ли он героя к Граалю, Новой Реальности, — пока неясно, во всяком случае, слова здесь и кончаются

Copyright ©

Copyright ©

E-mail:

Александрийская полка 

Комментарии

novyi_metaphysis@mtu-net.ru