Андрей Тавров
РАЗНЕСЕННЫЙ ОБРАЗ
+
КОНТУР КРАСНОЙ РЫБЫ
|
|
Он сидел напротив меня - я тогда еще не знал, что знаки могут
всплывать и высвечиваться на нем, как буквы и символы на экране монитора -
приходя с той стороны экрана. Экраном в данном случае был он сам - человек,
сидящий напротив меня в вагоне метро, - его тело. На нем была
футболка светло-синего цвета, перекрытого на груди широкой белой полосой с
надписью Junkeer (кажется так), с круглым отверстием-горловиной - кольцом для головы. Я попытался
увидеть детали разнесенного образа, которые он мне предлагал. Именно он,
именно мне и именно сейчас - июльским днем такого-то числа и именно здесь - в
вагоне московской подземки. Это получилось не сразу. Белая полоса, идущая
через синее сверху и синее снизу, сразу привела на память парус, соотнесенный
с горизонтом и синими плоскостями неба и моря. Она делила тело на две части,
образовав в нем то ли антропоморфное окно Сальвадора Дали, то ли намек на
гильотину. Второе было подсказано, вероятно, закрепленной в кольце футболки
черноволосой смуглой головой, со стянутыми чертами нижней части лица,
сбежавшимися к небольшому рту, и слегка вывернутой вбок от линии вертикальной
симметрии. Итак, идея паруса показалось мне слишком
лобовой с первого взгляда (как оказалось, напрасно - разнесенный образ
самоочевиден и прост, по крайней мере хотя бы одним из своих выступающих
"углов" - это его зацепка, принципиальная простота которой
провоцирует ввязаться в процесс "параллельного" восприятия), и я
отправился дальше. В правой руке он держал платок, сложенный вчетверо, левое
запястье охватил золотой браслет часов. Кольцеобразный вырез футболки вел к
"Саломее", Оскару Уайльду, не долетая до евангельского эпизода с
Иоанном Крестителем и блюдом, что меня и насторожило. Я уже знал, что
разнесенный образ проговаривает не цитату литературы, а более интересные и
конкретные вещи, даже если они и связаны с какой-то цитатой. Проще говоря,
"разнесенный" образ - нелитературен. Ему не обязательно собираться
в рассказ - он существует сам по себе, пригодный для внесловесного или даже
дословесного созерцания и контакта. Тем-то он и мил, тем-то и ошеломил он
меня, что выпадая из замкнутого кольца современной литературы-змеи, жалящей
свой собственный хвост, способен развернуть, за уши взяв, к несомненной и вне
литературы положенной, хотя и смежной с ней, реальности. Ибо инцест идет на
пользу богам, да и то не всегда, но не новеллам и стихам. Итак, от
Крестителя пришлось отказаться. Я понял, что нужно забыть все, не подыскивать
никаких аллюзий и цитат (поблагодарив при этом "забвение" Шварца и
Аристова), и просто дать возможность работать глазу - "отпустить"
зрение. Пусть дословесное зрение сделает свое дело и сказажет свое
невербальное слово. Через несколько минут я увидел. И только после этого
позволил себе, осторожничая и не интеллектуализируя открывающееся глазу,
разобраться что же я собственно пью из своей же ладони, притом весьма
пересохшим ртом. Как это собственно, ну, да - называется? Здесь естественно
стали всплывать слова, но слова, слава Богу, оттолкнувшиеся не от другого же
грамматического вербума, не от литературного номена и даже не от загадочного,
но все равно сильно уплощенного литературным мышлением логоса, а от
дословесной работы хрусталика и зрачка. Что же за мобиль
я увидел? Вернее, что за мобиль высунулся из прорвавшейся оберточной бумаги
бытия только потому, что бытие способно таким образом прорываться, сообщать и
даже выкрикивать то главное, что тебе (и ему, бытию) сейчас надо
соответственно (безмолвно) выкрикнуть и увидеть. Так вот - несколько слов об этой
конструкции разнесенного образа. представшего мне в вагоне метро, той самой
почти конструкции, которая отдельно от ситуации была воспринята в качестве
сбалансированных реек с подвешенными к ним фигурками и грузиками, крутящимися
от сквознячков и прикосновений - как откровение где-то в середине 50-х,
кажется. (Отметим, что теория паундовского вортекса, вплотную примыкающая к
затее с грузиками и сквознячками, была к тому времени уже довольно-таки
внятно проартикулирована). - Несколько слов о мобиле, явленном телом сидящего
напротив меня средних лет и внешности брюнета. Я осторожно
вернулся к парусу на его груди, простершемуся между синью и синью. Я понял,
что это все же было ....., понял прежде чем назвал это слово
"море". Я понял, что несмотря на то, что сообщение выглядит весьма
тривиально с литературной точки зрения и даже отдает с этой же самой точки зрения безвкусицей, но бытие
водвинуло в тело моего визави не кого-нибудь, а любимого мной Одиссея,
которого некогда удалось собрать из разнесенного пространства слепому поэту,
жившему на малоазиатском побережье. Я попытался уточнить свою догадку,
возвращаясь к уликам явленных телом сидящего и работающих на мою версию, и
вот что из этого вышло. Я вернулся к
надписи на белом квадрате: Junkeer. Она оканчивалась точно так же, как имя
великого грека, совпав с ним двумя последними буквами. Первые три - Jun подняли
на поверхность зрения книгу с глянцевой плоскостью листа, отсвечивающей
фонарным бликом и читанную мной некогда на скамейке Страстного бульвара
темноволосой подруге, и там был Июнь с большой буквы и плавание, и крик
дрозда с туманного берега, и пьеса называлась "Марина". Кстати
говоря, сюжет ее восходит к "Периклу" и рассказывает о плаванье с
острова на остров. Но тут начиналась литература, и этот путь я поспешно
закрыл. Мое внимание, словно под гипнозом,
кружилось вокруг центрального К загадочного Junkeer. Я понял, что
тут должен таиться сильный аргумент за или против моей нарождающейся
реальности. В моей голове всплыло имя нимфы, но в нем не было К... Да, но К
не было в латинской огласовке ее имени , а в греческой оно было, и нимфа на
этом языке зовется Кирка, и Одиссей пробыл у нее год. А окружали его
заколдованные люди в образах зверей. И еще одна нимфа озвучила себя и всплыла
на экране вслед за этим почти без перерыва - Каллипсо, та, что скрывает. У
нее он пробыл семь лет, почти обрел забвение( ключевое для меня в этот миг
слово), очнулся, услышал, отправился в мир смерти, вернулся оттуда живым... Но все это было уже не важно. Литература
выстреливала по привычке, пенилась цитатами, удерживала на острове своего
имени, но уже не диктовала строения и сущности мобиля, раскручивающегося на
глазах, и дикарская воля, колдовская и докультурная, воздвигающая и
уточняющая его, заставляющая пространство вокруг вибрировать и светиться, не
была литературной волей. Часы-браслет на
левой руке я разглядывал довольно долго, до тех пор. пока их кольцо не
обросло секирой и не повторилось зеркально удлиненным рядом вонзенных в стол
лезвий с кольцеобразными отверстиями в рукоятках. Внезапно через них
пролетела стрела. Мой мозг стал
глазом больше, чем это могла позволить себе метафора. В нем плавал зажатый в
левой руке человека напротив платок, которым вытирался пот (жара в этом июле
стояла невыносимая). Мой мозг-глаз расширился и задрейфовал внутри себя,
рыская в своих внутренних пространствах до тех пор, пока не наткнулся на
вращающуюся и прозрачную голову жертвенного быка. И тогда лишь вспомнил о
жертвенных повязках. И еще там была жертвенная соль, столь же соленая, как
пот на платке. То, что
проявилось и обозначилось дальше - не столь существенно. (По дороге я увидел.
что глаз - это малый мозг, вращающийся вокруг большого, наподобие луны, но в
отличие от нее имеющего все материки и океаны, дома и стекла, вплоть до
трещин в них, которые есть на облетаемой планете). Я увидел то, что мы знаем
под именем Одиссея, воспроизведенного и выдернутого на свет Божий не путем
эксплуатации мифологической парадигмы, а благодаря телу неизвестного мне
человека, расположившемуся и живущему в определенном времени и топосе (июль,
вагон метро). Все это я
рассказал, как умел, не особенно выбирая слова и интонации с одной
единственной целью - выбраться к некоторому не очень сложному
предварительному умозаключению. Суть его вот в чем: мы живем в мире
фрактально организованного физического и метафизического пространства, и
основной фрактальный объект этого мира, центральный его фрактал - человек. Об
этом наперебой говорили задолго до физиков, компьютерщиков и исследователей
голографических структур - ясновидцы, такие как Сведенборг, Беме, авторы
каббалистических трактатов. Об этом так или иначе говорит христианская
богословие,(устами Теяра де Шардена, например) когда речь заходит о
предвечном космическом Христе. Человеческое тело в силу совершенной
проницаемости и уподобленности большому человеку Космоса (Адам Кадмон
Каббалы) обладает каким-то образом спонтанной и стереоскопической
способностью заново воспроизводить (imagino) любую значимую для пространства,
расположившегося между наблюдателем и наблюдаемым(а на самом деле везде и
нигде) реальность. Это может быть оса, дирижабль, серебряный лунатик на
красной крыше, Одиссей, Рафаил, рыба Рафаила. устройство парабеллума. Причем
эти предметы производятся каждый раз заново, а не символизируются
пролитературенным дотла мозгом, не воображаются, а "стреляют"
внесловесными уликами. А улика - не символ. Ибо человеческое тело как
голографическое пространство отражает не часть какой-то реальности, а всю
реальность. Но для того, чтобы ее ухватить нужен наблюдатель, в котором улики
углядывают единственный свой дом, для обживания которого они и явлены. В любой точке
мира присутствует все одновременно. Но что-то присутствует - больше, для
того, чтобы обозначить себя как центр ситуации, заявить о себе как о центре,
о точке баланса, к которой стянут разнесенный образ ( образ от imagino - "производить", на латинском однокорневое с
"образ"). Вот в этих- то точках и проговаривается вселенная о себе
и человеке - это ее антропоморфный язык, ее сигнатура. Это ее
фосфоресцирующий след в таинственной конструкции, мучительно волящей
выдвинуться, выявиться и обрести очертания в яблоке бытия, наросшего вокруг
чудесной, чуемой тактильно, но в силу этого обрастания неразличимой, что ли,
реальности. У разнесенного
образа, как у хоггартовской парадигмы моды роккоко (см. В. Подорога
"Тело как оболочка", "Комментарии" №20), внешнее равно
внутреннему, оно и есть внутреннее, как сердце алхимика не просто
символизирует солнце - оно и есть солнце и с изнанки и с лица. Письмо
разнесенного образа есть реализм, возникающий после обвала деконструктивного
мышления. Никто подобно Джойсу не захочет через какое-то время сравнивать
человека в московском (дублинском) метро с Улиссом, ибо мифологический
алгоритм себя исчерпал и новым пространством, осваиваемым разнесенным
образом, игнорируется. Никто в нем не скажет, что человек в метро напоминает
Улисса. Дело как раз в том что Улисс так же не зависит от человека в метро,
являясь вполне им, как человек в метро может ничего не ведать об Улиссе,
являясь вполне Улиссом. Но вместе они создают некий всплеск смысла,
прибавление, позволяющее времени течь, а вселенной не впадать в энтропию. Этот
увиденный всплеск есть разнесенный образ. Разнесенный образ все больше
проговаривается на языке научных и технических практик, включая голографию,
компьютер, дирижаблестроение и т.д. Причем улики его (часы на золотом
браслете, промокший потом платок в руке) работают как некие нацеленные
излучатели смыслов, формируя в пространстве между собой, в перекрестье своих
смысловых видеоволн образ настолько магический и реальный, настолько явный и
неисчерпаемый, настолько экзистенциальный, что дух перехватывает от всей этой
неожиданной новизны, обращенной только сейчас, только здесь и только к тебе. Словом
утраченное вдохновение, возвращается, обогнув землю Магеланом с другой
стороны, вибрируя мурашками между лопаток. И это - лишь
щепоть возможностей, увиденных при первом рассмотрении того, что за неимением
ничего более подходящего, названо "разнесенным образом". На ином
уровне его демонстрируют - разговор по мобильнику с аудиообразом оторванным
от визуального носителя, макет собора Familia Sagrada, парящий внутри самого собора, как вторая его реальность, она же
первая, слушатели лекции А. Парщикова, отправленные им по читальным залам и
собравшие с их полок по абзацу, чтобы мыслящая библиотека сумела соединить
все эти фрагменты в новое повествование... Есть еще и
вторая, главная, часть подземной истории. Экран (человек в метро) способен
быть излучателем и использовать тело Улисса и тело его истории в свою
очередь, как экран: осуществить обратное (возвратное) смысловое движение
абсолютно естественно, нераздельно и неслиянно. И тогда происходит вот что. Каждое кольцо секиры показывает свое время,
и стрела пролетающая пятым кольцом это уже стрела пятого часового пояса,
движущаяся толчками вместе с кровью внутри руки, обволокнутая ее теплом... P.S. Две недели назад, слушая замечания
по поводу манифеста "Нового Метафизиса", высказываемые весьма доброжелательно
и конструктивно А.Парщиковым в частной беседе с автором, и вняв его пожеланию
энергичней обозначить ту "красную селедку", в которой сходятся
некоторые принципы этого движения, я задался целью выявить в некоторой
необязательной литературной форме, если и не всю эту шикарную рыбу, то, по
крайней мере, ее контуры. Обозначив их вульгарным красным цветом. 1-8-2001 P.P.S. Я
почти не удивился, когда три дня спустя, уже в Адлере, моя знакомая,
представляя мне водителя нашей машины, произнесла: "Одиссей". |
|
||
|
Copyright © Copyright © E-mail: |
||